– Своего партнёра ищешь?! Он от тебя спрятался! Боится, что ты из него выпьешь всю кровь.

– Так вот какого вы мнения обо мне, – тихо произнесла Бану, глядя в самую глубину его чёрных глаз и раздражаясь от того, что он упорно выдерживал её взгляд. – Разве из вас я когда-нибудь пила кровь? – И тут же ярко представила себе, как присасывается к его лебединой шее. У него по венам, небось, не кровь течёт, а чистый мёд.

– А я и не говорю, что из меня пила. – Веретено, как всегда, приняло её скрытое за пристальным взглядом весёлое кокетство всерьёз и поспешило оправдаться: – А из него выпьешь. Ты же хочешь победить?

– Я привыкла побеждать, – соврала Бану.

– Ну надо учиться, гызым[20]. Надо учиться уступать.

– Мы настолько безнадёжны?

– А? Да нет… Кто сказал – безнадёжны? – Веретено поняло, что загнало самого себя в тупик, как это с ним постоянно бывало в конце редких диалогов-перепалок с Бану, и начало тактическое отступление в сторону туалета. До туалета было шагов пятнадцать, но за то время, что Веретено добиралось до него, его остановили не меньше пяти раз, и всякий раз ему приходилось выслушивать какие-то жалобы, пожелания, давать советы и утешать. «До чего же трудно изображать из себя заботливую клушу», – преисполнилась сострадания Бану и тут же вспомнила, что, в принципе, все хлопоты Веретена по поводу окружающих окупались сторицей: так или иначе, он всех использовал. Основной костяк школы – те, что прошли с ним огонь, воду и медные трубы, – составляли его личную свиту, которая сопровождала Веретено в бесконечных пирушках, вечеринках, поездках, сменявших друг друга, как узоры в калейдоскопе. Они подходили к его телефону, случись тому зазвонить посреди урока, и не без злорадства отвечали неугодным, домогавшимся разговора с Учителем, что он занят. Им позволялось дерзить ему (то же, должно быть, позволялось и остальным, потому что по характеру Веретено было вовсе незлобивое, но никто, кроме Бану, не пытался проверить), позволялось приходить и уходить когда угодно, а также хватать его за всякие аппетитные места, каковой возможностью пользовались, ясное дело, только женщины. Те девушки, которые уже успели попасть в зависимость от него, но ещё не стали ему близки, становились наёмницами в группе, которую Бану называла «группа для физически неполноценных», которая на самом деле была просто группой для тех, кто не успевает приходить в основное время или хочет заниматься сальсой, так сказать, углублённо.

Даже её саму, Бану, Веретено позвало в дополнительную группу вовсе не для того, чтобы она там стала лучше, как она осознала очень скоро, а чтобы она изображала профессиональную партнёршу для тех, кто был совсем плох. У Бану дома жил кот, старый, как египетские пирамиды. Усвоив твёрдо ещё в ранней молодости, что на свете нет существа слаще и умильнее, он учинял самые ужасные безобразия и помыкал домочадцами как хотел, зная, что никто не посмеет его наказать, взглянув на эту беленькую ангельскую мордочку. Веретено вело себя подобным же образом. Он заставил Бану всерьёз задуматься о значимости животной притягательности: ум, воспитание, эрудиция – всё это, конечно хорошо, но, как выяснилось, пасует перед банальным животным обаянием.

Когда Бану напоминала себе о том, что Веретено обычный манипулятор, чьи наивные уловки видны любому человеку, наделённому интеллектом, она почти ненавидела его, но стоило ему притвориться и проявить внимание, как она таяла и готова была согласиться с любой дикой глупостью, им произнесённой. Это было похоже на конвульсии человека, оказавшегося в зоне действия оборванного контактного провода: шаг, падение, вставание, снова падение – до самой смерти. Иногда Бану посещало отчётливое ощущение, что живой ей из этой любви не выбраться. Её преследовало предчувствие неотвратимой катастрофы, каждая машина словно горела желанием её задавить, все каменные кронштейны на старинных домах целились ей в голову, маньяки в тёмных углах точили ножи. А однажды вечером, когда Бану сидела за письменным столом, компьютер, который перестал работать полгода назад, вдруг включился сам по себе, и на мониторе зловеще засиял «синий экран смерти».

Мрачные мысли преследовали Байрама по пятам. Чтобы отвлечься от них, он даже начал посещать занятия в университете, что было оправданным шагом, потому что проблем в учёбе у него накопилось немало, а решать их было некому. Он и так потратил уйму денег, которых хватило бы на то, чтобы зарыть на будущее неплохой клад, на сдачу зимней сессии. Впрочем, преподаватели с их претензиями и нудными лекциями недолго занимали Байрама, а занимали его размышления о Бану, Афсане и подлости глупых девушек вообще и в частности. Имея кругозор настолько узкий, что он с лёгкостью мог пролезть в пчелиный хоботок, Байрам никак не мог поверить в чувства Бану к Учителю. Если бы он чаще ходил в институт, то услышал бы передаваемую шёпотом историю о пятидесятилетием профессоре, который по огромной любви женился на своей двадцатилетней студентке, которая была к тому же дочерью его ближайшего друга. Но интересы Байрама простирались не дальше новой модели смартфона, поэтому он ничего не знал ни о жизни вообще, ни о человеческой психологии в частности. «Надо её спросить. Подойти и спросить прямо – кто тебе нравится», – хорохорился Байрам, потому что в глубине души (в самой-самой большой глубине, куда никто не мог бы добраться) он был храбр, как самурай. Учитель, ну надо же. А он-то, Байрам, ревновал её к разным красавчикам. (Бану ужасно удивилась бы, если бы узнала, что туда, на сальсу, ходили какие-то «красавчики».) И больше всего он ревновал её к Джафару. Учитель, значит. Да она на него даже не смотрела! Когда он в конце урока радовал всех своим танцем, она вертела головой по сторонам и смотрела куда угодно, только не на Учителя. И потом, он женат! (Хотя Байрам никак не мог понять, на ком именно.) Порядочные девушки в женатых не влюбляются, Байрам это знал наверняка, впитал с молоком матери. «Я, наверное, чего-то не так понял, спрошу у Бану, она мне точно с радостью всё расскажет, мы же друзья. Правда, она не приняла мой запрос о дружбе в «Фейсбуке». Не заметила, наверное». Об опасности задавания такого вопроса Байрам не подумал. Вместо этого он позволил воспоминаниям об Афсане бродить в гулких пространствах своей черепной коробки до самого конца лекции. Слова Руслана всплыли в памяти. «А для чего он мне это вообще рассказал?» – недоумевал Байрам. Тут его осенило, и он почувствовал себя гением, хотя любому другому человеку такая мысль пришла бы в голову первой. Выпросив у соседа по парте огрызок бумаги и ручку, Байрам написал записку девушке, которая сидела впереди него и красила губы, не обращая внимания на преподавателя. Девушку звали Вафа. Она только и успела, что удивлённо принять записку, прочитать её и с интересом оглянуться на Байрама, как прозвенел звонок. Байрам тут же катапультировался.

– Вафа!

– Ай джан?

– Ответишь на мой вопрос?

– Знаешь, я не очень с ней дружила. По-моему, она ни с кем особо не дружила. У неё сестра была, кажется, да?

– Да, младшая. Она ничего не знает, наверное. Может, Афсана о ком-то говорила?