Он махнул рукой и задернул полог кровати с королевским гербом — золотыми башнями Кастилии и львом Леона.

Генрих обрадовался возможности побыть наконец одному. Он был полон мыслями о родине, взволнован неожиданной встречей с таинственным арьеросом, передавшим ему запрещенную книгу. Притворив раму высокого готического окна, чтобы томящий аромат магнолий не побеспокоил сна инфанта, и проверив, на месте ли дежурный мальчик-паж, он побежал к себе, в верхний этаж коллегии.

Его маленькая голая комната, скудно обставленная самой необходимой мебелью, была единственным углом, где он чувствовал себя более или менее свободным. Слуга уже зажег канделябр, и пламя свечи, как оранжевая бабочка, трепетало на столе у открытого окна. Генрих запер дверь на ключ и вытащил из-под камзола книгу.

«Да будет благословен тот, — прочел Генрих рукописную латинскую надпись на первой странице, — кто, взглянув на эти строки, сам увидит, есть ли в них хоть капля неправды и ереси, за которую нас жгут, гноят в тюрьмах и разоряют. Патер Габриэль, швейцарец».

Генрих с жадностью принялся за чтение. Он перелистывал страницу за страницей, торопясь до ночи все просмотреть.

Где же здесь ересь?.. Где преступление против христианской церкви?

Он схватил лист бумаги и приготовился писать. Кому? Дяде? Микэлю? Оранскому? Да, да, каждому из них все, что накопилось за последние годы в мыслях, в памяти. Этот неведомый ему «патер Габриэль», переходящий со своим Серым из местности в местность, вернется, конечно, в Нидерланды и передаст письма по назначению. Какое счастье, что судьба послала такого человека! Кому придет в голову, что в дорожном мешке простого погонщика лежат письма Генриха?.. Он написал дяде, написал Микэлю — вылил в ласковых словах всю тоску по ним, по свободе, по любимой родине. Расспрашивал о друзьях, беспокоился об их здоровье, жизни. Он старался уверить, что сам легко переносит разлуку, надеется на свои успехи в будущем и на возможное возвращение.

Над письмом к Оранскому Генрих задумался. Ему хотелось написать разумное, деловое письмо, без лишних слов, но полное уважения и любви. И он написал, что принц Оранский всегда казался ему человеком, который стоит выше многих людей, наделенных властью. Генрих просил верить ему, что он готов отдать все силы и даже жизнь на благо родины. Он спрашивал, не мог бы он быть полезным уже и теперь, пока ему не удалось еще вернуться на родину. Приехать в Нидерланды было его мечтой. Он рассчитывает приехать не один, а дождаться отъезда из Испании лица, могущего иметь громадное значение для хода дел в Провинциях. Генрих осторожно намекал, что это лицо — не кто иной, как будущий монарх, дон Карлос.

Кончив писать, Генрих спрятал запрещенную книгу и письма под камзол, загасил свечу и, крадучись, спустился по карнизу окна на ближнее дерево. Оттуда он спрыгнул прямо на цветущую клумбу и, прячась в тени кустов, побежал в башню.

Старый садовник был рад, что утром не застал уже погонщика под навесом. Арьерос ушел еще до восхода солнца, оставив на гончарном станке несколько монет в благодарность за приют.

— Хорошо, что он не задержался, — говорил старик племяннику. — Добр, добр его высочество принц дон Карлос, а все-таки… христианин.

— Что касается инфанта, не знаю, — возразил Родриго, — но ван Гааль, по-моему, и под пыткой не выдаст друзей.

— Выдаст, не выдаст, а все же мы и ему не открыли своей тайны. Ведь тебя он зовет «Родриго», как и все гяуры[18], а не святым именем Рустам. Гюлизар они оба считают Изабеллой, а моего имени и вовсе не знают. Будь проклята отныне и до века моя шакалья кличка «Педро», и да будет благословенно в садах Аллаха светлое мослемское[19] имя Мустафа!

Гюлизар испуганно оглянулась на дверь. Отец редко осмеливался говорить громко о вере их предков. Она проверила щеколду входа и плотнее задернула занавеску окна. Наступил час молитвы. С осторожностью вора старый Мустафа вынул из-под половицы мусульманские четки со священным узлом на конце, высокую чалму и ковер. Тайная вера приказывала ему пять раз в день совершать священный намаз — молитву. Пять раз в день он и его семья рисковали быть накрытыми страшной испанской инквизицией.

— Велик Аллах, — прошептал старик, — но тяжела жизнь, дети, ох, как тяжела! Нам, маврам, на земле Испании хуже, чем пасынкам у злой мачехи.

Он благоговейно поцеловал чалму, потом надел ее, опустился на ковер и начал молиться. Рустам и Гюлизар стали рядом на колени. Сквозь занавеску просвечивало утреннее солнце и освещало печальное лицо девушки. Рустам заметил на ее ресницах слезы. Оба они, видно, думали, об одном и том же: неужели всю жизнь придется лгать и таиться?..

После молитвы они тщательно уложили на место половицы и сели за еду. Старик, как обычно, молчал, но потом вдруг заговорил с болью и тоскою:

— Когда этим ныне проклятым полуостровом владели мавры, он цвел, как истинный рай на земле. Где она, утраченная нами слава?.. Знаете ли вы, дети, живущие под сенью Сан-Ильдефонсо теперь, что семьдесят хранилищ книг были гордостью нашей родины! Каждый мог прийти туда и черпать мудрость и знания. От наших предков Испании достались многие науки: наука лечить людей и животных, наука о небесных светилах, наука о растениях, счет, музыка и сладчайший дар, ниспосланный людям, — умение слагать стихи. Руки мавров строили прекрасные дворцы — украшение городов и поныне. Мавры провели каналы и трубы, оживляющие бесплодные пески и каменистые равнины. Мавры научили испанцев выращивать полновесное зерно и сочные плоды. Виноградники и стада мавров славились на весь мир. Посуда и шелковые ткани ценились наравне с золотом… А что получили мы взамен? Разорение, надругательство, смерть…

Он опустил голову. Длинная борода серебристым потоком покрыла его грудь.

Гюлизар обняла старика и прижалась щекой к его темной, сухой руке.

— Нет, — вздохнул Мустафа, — мавры не так обращались с испанцами, когда были хозяевами «Садов пророка» — Андалузии. Мы позволяли людям жить и радоваться жизни. Преследовали лишь убийц и грабителей. А ныне? Мавр и еврей — хуже разбойника для испанцев. Мавр и еврей — хуже змеи для христианина. Их топчут в грязь, на них плюют, ими брезгают, как зараженными проказой. Насильно заставляют верить в то, что противно их сердцам. Если бы хватило рук у палачей, испанцы стерли бы с лица земли всех до единого мослемов и иудеев…

— А теперь, — сверкнул глазами Рустам, — они принялись и за нидерландцев, за своих же христиан. Слышали, что рассказывал арьерос?

Гюлизар насторожилась:

— Кто-то идет!

— Это инфант и Генрих, — отдернул занавеску Рустам. — Что-то рано сегодня.

— Да хранит Аллах их обоих, если они поистине таковы, какими кажутся! — проговорил Мустафа и пошел навстречу гостям.