Я и теперь точно не скажу, что на меня нашло и можно ли это было именовать состоянием аффекта. Наверное, да, но вместе с аффектом проявилось и иное чувство – то самое, что швыряло древних валькирий в сражения. В те жуткие минуты я была не обиженной девочкой, не двенадцатилетним подростком, я была воином! Враги обступили меня со всех сторон, и я готова была на всё. Самое дикое заключалось в том, что я по-прежнему улыбалась. Шумно дышала сквозь сжатые зубы и яростно глядела на посеревшее личико Пули, которая тоже понимала, что вышел не просто облом, а нечто более ужасное.

«Больная, что ли?! Психованная?» – она снова ёрзнула, но уже более осторожно.

«Неужели жить хочешь? – я и сама не понимала, что говорю. Фразы рождались в голове сами, словно за меня их произносил кто-то другой. – А для чего тебе жизнь, Пулечка? Какую пользу и кому ты приносишь?»

«Пусти!» – теперь посерели и губы Пули. В маленьких глазках ее метался страх.

«Зачем мне тебя отпускать?» – удивилась я. – Может, закончить все прямо сейчас? Останешься здесь отдыхать, а мы смену нормально проживем, компотом твоим побалуемся».

Слова были и впрямь не мои, и интонации тоже. Словно кто-то вселился в меня, как показывают в иных фильмах. И никакого колотуна, никакой неуверенности. Я сжимала ее руку и чувствовала, что могу сжать еще сильнее. Собственно, и Пули уже не было – была лежащая на земле перепуганная девчонка с татуированной худенькой шейкой.

И все, о чем сейчас думала эта девчонка, читалось на ее личике открытым текстом. Бывшая атаманша мечтала о том, чтобы ее пожалели и отпустили. Да только жалеть я никого не собиралась и прижала плотнее стекло к ее коже. Потекла кровь, и Пуля заплакала.

«Никогда! Слышишь? Никогда и никого ты больше не тронешь! Никогда, ты слышала? Иначе…»

Пар уже выходил из меня, нужные слова больше с языка не слетали. Но и этой тарабарщины моей сопернице было предостаточно. Она всхлипнула, из носа у нее выскочил пузырь, и я наконец-то поднялась. Сумрачно оглядела ошарашенных напарниц Пули. Накинься они все разом – и смяли бы меня оладушкой, но они молчали и не двигались. Наверное, потому что чувствовали наше различие. Во мне бурлила валькирия, в них – упрятанные в генах шакалихи, гиены и крысы.

«Живите, сороки…» я отшвырнула стекло в сторону. При этом с пораненной руки сорвались капли крови, угодив на чьи-то маечки и блузки. Толпа раздвинулась, и я зашагала прямиком в лазарет. Валькирия ушла, я снова стала Валерией, и сразу накатила боль в колене и в разрезанной ладони. Где-то под темечком зло и тяжко намолачивал неведомый колокол.

Медпункт оказался закрыт на клюшку, и, всхлипывая, я сама обмыла под краном руку, кое-как перетянула носовым платком.

День был прожит насыщенно, продолжения не последовало. Меня больше не трогали, а Пуля на какое-то время присмирела. Драки и издевательства резко пошли на убыль, девчонки стали наконец оживать и заново учиться улыбаться. Не скажу, что жизнь в лагере завертелась радужной каруселью, но дышать стало определенно легче. Гангрены у меня не случилось, руку, пусть и запоздало, мне все-таки обработали. Короче, обошлось. Ну а к концу смены у меня даже приятельницы появились, и на прощальном костре, на танцах, двое парнишек меня приглашали очень даже усердно. В любви, правда, не признались, но я и не ждала признаний. Что с них взять, с малолеток, ничего не знающих о настоящей жизни…

Само собой, никакой лагерной администрации я про Пулю не рассказывала, как не рассказывала про лагерную жизнь и своим родителям. Зачем? Они остались в своем сладковатом неведении, а я, живая и лишь чуточку поврежденная, вернулась домой. Но вернулась уже в новом качестве, ощутив в себе энергию, о которой раньше лишь смутно догадывалась. Возможно, только за это не стоило бранить тот бездарный лагерь с его бездарным начальством. Ведь для меня-то лагерная смена прошла отнюдь не бесследно.

Вот такую историю я и выложила Лизе. Второй раз в жизни. Первый раз я поведала об этом своим разлетевшимся по свету подругам. История жила, пока они оставались рядом, и ее разорвало в лоскутья, как только они разъехались. Мне же думалось, что такое забывать нельзя. Что-то состоялось в той смене – очень для меня значимое.

Лиза это тоже поняла.

– Наверное, ты помудрела и стала собой в ту смену, – сказала она, и сказала предельно точно.

По крайней мере, я не жалела, что поведала ей этот давний и невеселый эпизод. Наши маленькие жизни, ЗБ, Альбинкины интриги и самолеты в небе – все это прямо на наших глазах сплеталось в замысловатый клубок. Я не могла сказать точно, но почему-то чувствовала, что рано или поздно клубок этот нам придется распутывать. Самым мучительным образом.

В ЗБ нам проникнуть не удалось. Вокруг обгорелого здания сновали менты, кого-то снова пытались выгнать наружу. В стенах бывшей больницы гремел мегафон, раздавался тревожный свист. Конечно, в здание можно было забраться и через другие проходы – скажем, через тот же фонтан, скрывающий вход в бомбоубежище. Три из четырех фонтанов были завалены каменным мусором, но в четвертом мусор расчистили добровольцы, а решетку, скрывающуюся под обломками, без труда срезали. Кроме этого хода существовала пожарная лестница, обрывающаяся на третьем этаже, имелся пролом, ведущий в приемный покой, были и другие не самые сложные варианты. Вот только шум и гомон нас сегодня не привлекали. Надоело бегать и прятаться, а потому экскурсию в ЗБ мы решили отложить.

Купив пару шоколадок и запивая их минералкой, Лиза и я устроились в летней беседке. Было тут вполне уютно. Если не обращать внимания на разбросанный вокруг мусор, картинка в целом представлялась идиллической: заросли волчьей ягоды, черемуха, стена тополей и даже редкие сосенки.

В само́й беседке все еще сохранился деревянный настил, но недавно одну из половиц кто-то выломал. Вернее, пытался выломать, сначала, видно, разбив пяткой (каратман чёртов!), а после попытавшись поддеть и выворотить. Только снизу доска оказалась выпачкана землей, и чистюля взломщик начатую работу так и не завершил.

– Прямо как вход в подземелье!

Я поглядела в проем под досками, но ничего особенного не увидела. Никакого подземелья, никаких тайных лестниц, как в том же фонтане. Даже дождевые черви, если они и водились здесь, давно уползли в свои глубокие норки.

Я вернула доску на место, притопнула пару раз, смыкая обломанные края, словно створки мостов. Лиза следила за моими действиями странным застывшим взглядом.

– Чего ты?

– Да вот – вспомнилось… – она не без труда оторвала глаза от досок, с каким-то испугом зашарила у себя по карманам. Вытащив сложенный вчетверо тетрадный лист, вздохнула с облегчением. – Испугалась, что обронила. Таскаю с собой, как талисман, но талисманы, они ведь тоже, бывает, теряются.

– Что это?

– Рисунок мальчишечки, который спрятал меня под такими же досками. Это когда наш поселок первый раз блокировали и меня за едой послали. – Лиза протянула мне листок и, помешкав, продолжила рассказ: – Парнишка хорошенький такой был, белобрысый. Всего-то лет семь, но сообразительный какой! Я через оцепление ночью пробралась и по рощице в деревеньку соседнюю перебежала. У нас там знакомые, родня, ну и как-то всегда они сытнее жили. Пасеку свою имели, трактор, мастерскую. У меня там сразу три брата двоюродных обитали – работящие да рослые.