В городе Салехарде мы познакомились с замечательной русской женщиной — вдовой прославленного революционера, устанавливавшего на Обском Севере советскую власть, Марфой Ефимовной Сенькиной.

В прошлом сельская учительница, Марфа Ефимовна отдала много сил борьбе с неграмотностью местного населения, и поэтому услышать рассказ, проливающий свет на интересующую нас тайну, из ее уст было особенно важно:

„До революции я с отцом постоянно ездила на промыслы по всему Обскому Северу и полуострову Ямал. Было мне тогда 20 лет, и постоянно мы жили в Салехарде. Нередко останавливались у одного старого ханта недалеко от селения Пуйко. Помню, начался сентябрь, ночи были уже темные и по ночам часто лаяли наши собаки. Однажды этот лай стал особенно ожесточенным. На вторую ночь такой остервенелый лай собак повторился. Я спросила нашего хозяина-ханты, на кого они так лают, и он шепотом сказал, что это приходит Землемер… Этой ночью я покажу тебе, — пообещал он.

В полночь мы вышли из чума. Уже висела луна, большая, красная. Ждали, наверное, с час. И вдруг снова лай собак. В нескольких десятках метров я увидела необычайно высокого человека. Наши чумы окружал двухметровый тальник. Голова и плечи человека возвышались над ним. Он шагал очень быстро, крупно, напролом через заросли. Такого страшного и такого высокого человека я никогда не встречала. Собаки с лаем бросились к нему…

— Это что, леший? — спросила я у старика.

— Не смей говорить этого слова, — испугался тот. — Ты позовешь его. Зови просто Землемер. Он приходит сюда каждый год в это время. Одной собаки мы наутро не досчитались".

— Встречали его практически по всему Северу от Оби до Енисея — продолжает Пушкарев, — ив тундре Гы далекого полуострова и значительно южнее, в лесах по Надыму и Тазу. В поселке Ныда Надымского района, где я продолжал опрос среди оленеводов и рыбаков, не было ни одного, кто бы отрицал его существование. Здесь все одинаково утверждали, что „тунгу" часто встречался еще 15–20 лет назад, а лет 10 уже совсем не встречается. „Куда-то ушли, наверное в леса, которые южнее", — говорили старики.

На Печоре и особенно в Зауралье встречи с лесным великаном отмечаются круглый год, за исключением двух самых морозных зимних месяцев. Жители селений, расположенных между Обью и Уралом, встречали его периодически в 1951–1953 годах, 1959–1962 годах и, наконец, в 1967–1968 годах.

Эта периодичность сразу бросалась в глаза при сравнении тех 50 рассказов, которые мы собрали…»

Борис Иванович дождался, пока я не окончу чтение, и, предложив стакан чая, поинтересовался:

— Ну как? Там чудеса, там леший бродит? Вы не находите, что Пушкин написал это как раз про обдорские и ямальские края?

Такая мысль у меня у самого не раз возникала, но, желая найти ей дополнительное подтверждение, я попросил Василенко дать пояснение. Лукавый доктор, похоже, того и ждал:

— В 1675 году некий Бальтазар Койэт издал книгу «Описание области Сибирь и указание, как из Московии ездить туда и дальше». В ней, в частности, говорится: «Сибирь, могучая область Московии, лежит в сторону реки Оби, между Кондорией, Лукоморьем и Пермью». Так что не может быть никакого сомнения по поводу местонахождения Лукоморья, в котором лешие бродят. Тем более что знаменитый картограф Герард Меркатор в свое время выпустил даже карты, на которых обозначено и Лукоморье, и Золотая Баба.

— Допустим, — согласился я, — но скажите, пожалуйста, откуда Пушкин мог узнать о Лукоморье и всех его чудесах?

— Из каких источников, я сказать не могу, — ответил директор музея, — но с какой целью он собирал эти сведения, догадываюсь. Дело в том, что в пределах Лукоморья его предок Савлук Пушкин совместно с Рубцом Мосальским, тем самым, что выведен в трагедии «Борис Годунов», заложил и построил на реке Таханин, или Таз по-современному, знаменитую на весь мир Мангазейскую крепость…

Из музея я уходил слегка ошарашенным: род самого Пушкина оказался связанным с нашим Севером, да еще и с Лукоморьем. Неужели поэт на самом деле знал о Лукоморье и его обитателях, а не вымыслил его на досуге? Вопрос, достойный внимания.

Вспомнилось, что у Александра Сергеевича Пушкина имелся доступный источник информации о богатырях и великанах в сибирской стороне на землях вогулов. Близкий друг и соратник Александра Пушкина по литературному кружку «Зеленая лампа» Николай Михайлович Карамзин писал по этому поводу в создаваемой им «Истории государства Российского», в главе «Первое завоевание Сибири»: «…Между тем завоеватели сибирские не праздно ждали добрых вестей из России: ходили рекою Тавдою в землю вогуличей. Близ устья сей реки господствовали князья татарские, Лабутан и Печенег, разбитые Ермаком в деле кровопролитном, на берегу озера, где, как уверяет повествователь, и в его время еще лежало множество костей человеческих. Но робкие вогуличи… уважали только людей богатых и разумных… не менее уважали и мнимых волхвов, из коих один, с благосклонностью взирая на Ермака, будто бы предсказал ему долговременную славу, но умолчал о близкой его смерти. Здесь баснословие изобрело еще гигантов между карлами вогульскими (ибо жители сей печальной земли не бывают ни в два аршина ростом): пишут, что россияне близ города Табаринского с изумлением увидали великана в две сажени вышиною, который хватал рукою и давил вдруг человек по десяти и более, что они не могли взять его живого и застрелили».

«Вообще известие о сем походе не весьма достоверно, находясь только в прибавлении к Сибирской летописи», — примечает Н. М. Карамзин.

Может, оно и так, но для нас важно отметить, что Пушкин, друживший не только с самим Карамзиным, но и с его семейством, мог иметь (и вполне вероятно, что имел) доступ к информации, на двух десятках строк которой сошлись и былинный витязь, и волхователь, и колдун, и карлы-вогулы, и великан в две сажени ростом, — готовый сюжет для «Руслана и Людмилы». И Пушкин, считавший, что история принадлежит поэту, не замедлил этим воспользоваться.

В строках, взятых эпиграфом к этой главе, возможно, прячется кончик от ниточки, связывающей воедино пушкинские «У Лукоморья», «Сказку о царе Салтане» и «Бориса Годунова». Попробуем развязать этот никем не замеченный узелок и потянем за неприметную ниточку, начало которой запутано в родословной самого Александра Сергеевича.

Для тщательного изучения истории своего рода у юного дворянина Пушкина, помимо любопытства, имелись и другие, достаточно веские основания, которыми нельзя было пренебрегать.