— Хочешь? — спросил он.

— Мне черный, пожалуйста.

— Мы с тобой столько знакомы, могла бы и не говорить.

— Предпочитаю все же уточнить. — Я достала из шкафчика тарелки. — Особенно когда имею дело с мужчинами, у которых врожденная склонность забывать важные для женщин детали.

— Ну да. А я мог бы предъявить тебе целый список того, про что Дорис даже и не вспоминала, — отозвался Марино, имея в виду свою бывшую жену. — Например, брала мои инструменты и никогда не возвращала их на место.

Он огляделся, словно подыскивая местечко, где можно было бы покурить. Потакать его слабостям я не собиралась.

— Тони, надо понимать, кофе тебе не готовил.

— Тони никогда особенно не старался ради меня. Разве что пытался сделать мне ребенка.

— Ну, что-то у него совсем этого не получилось, разве что ты детишек не хотела.

— От него — нет, не хотела.

— А теперь?

— От него и теперь не хочу. — Я протянула тарелку Марино. — Давай сядем.

— Подожди-ка. Минутку. Что это такое?

— А чего еще ты хочешь?

— Что за ерунда, док. Это же не еда. И вот эти зелененькие с черненькими…

— Это киви. Фрукт такой. Ты же сам их и купил. И наверняка когда-то ел, — терпеливо объяснила я. — Если хочешь, в холодильнике есть рогалики.

— Да, было бы неплохо. Со сливочным сыром. А мак у тебя есть?

— Если тебя проверят сегодня на наркотики, по морфину результат точно будет положительный.

— И не подсовывай мне эту твою обезжиренную ерунду. Вкус такой, будто тесто жуешь.

— Нет, тесто вкуснее.

Я убрала масло, решив немного продлить ему жизнь. К этому времени мы с Марино уже были больше, чем просто партнерами или даже друзьями. Мы зависели друг от друга, хотя вряд ли могли бы объяснить, в чем именно.

— Ну, рассказывай, чем занималась, — пробормотал Марино, когда мы сели наконец к столу возле широкого, на полстены, окна. — Я же знаю, что ты всю ночь что-то делала. — Он откусил едва ли не половину рогалика и потянулся за чашкой.

Я рассказала о визите к миссис Эддингс и сообщении, которое отправила неизвестно куда и кому.

— Странно. Эддингс всем писал, кроме своих работодателей.

— Два факса в офис «АП» он все-таки отослал, — напомнила я.

— Мне нужно с ними поговорить.

— Удачи. Только не забывай, что они журналисты.

— Вот этого я и боюсь. Для этих дармоедов Эддингс — всего лишь пикантная история. Единственное, что их волнует, — это куда пристроить информацию. Чем ужаснее смерть, тем для них интереснее.

— Ну, не знаю. Но подозреваю, что эти люди будут очень осторожны и лишнего не скажут. Вряд ли их можно за это винить. Расследование, тем более такое, как это, всегда пугает людей, которые не хотят вмешиваться в грязное дело.

— Что у нас с токсикологической экспертизой?

— Надеюсь, сегодня проведем.

— Хорошо. Вот получишь подтверждение по цианиду, и тогда уж мы возьмемся за дело по-настоящему. А пока я даже придумать не могу, что, черт возьми, делать с этими растяпами в чесапикской полиции. Начинаю убеждать Уэсли, что у нас все признаки убийства, а он требует доказательств.

Я отвернулась к окну — внизу, за громадными серыми валунами, нехотя катились тяжелые бурые воды реки. На востоке солнце уже подсвечивало угрюмые тучи. Из задней части дома, где ночевала Люси, донесся шум душа.

— Уж не очнулась ли наша Спящая красавица? — проворчал Марино. — Ее подвезти?

— По-моему, она собиралась сегодня поработать в местном отделении. Нам пора, — добавила я, потому что торопилась на утренний брифинг, который всегда начинался в 8.30.

Марино помог мне убрать со стола посуду, которую мы сгрузили в раковину. Я уже надела пальто и, захватив медицинскую сумку и кейс, собиралась уходить, когда в прихожей появилась Люси — с влажными волосами и в плотно запахнутом халате.

— Сон приснился, — сообщила она усталым голосом. — Будто бы нас расстреляли спящими. Из девятикалиберного. Приставляли к затылку и стреляли. А потом сымитировали ограбление.

— Неужели? — Марино натянул подбитые кроличьим мехом перчатки. — Ты же понимаешь, что я не мог этого допустить, если был в доме.

— Тебя не было.

Он посмотрел на нее немного странно и, поняв, что моя племянница не шутит, спросил:

— А что ты вчера съела?

— Знаете, все было, как в кино. Тянулось, наверно, несколько часов. — Люси посмотрела на меня. Глаза у нее опухли и как-то потускнели.

— Не хочешь поехать со мной? — предложила я.

— Нет, нет. Все в порядке. Но в компанию к покойникам меня как-то не тянет.

— Собираешься встретиться со знакомыми агентами?

— Еще не знаю. Хотела поработать в бассейне, но так не хочется залезать в гидрокостюм и спускаться в эту хлорированную воду… Наверное, просто посижу, подожду машину, а потом поеду.

По дороге в центр мы почти не разговаривали. «Обутые» в цепи колеса с хрустом, напоминающим зубной скрежет, давили тонкий ледок. Марино тоже беспокоился из-за Люси. Вел он себя с ней подчас грубовато, но если бы кто-то попробовал последовать его примеру, убил бы обидчика голыми руками. Он знал Люси с десяти лет и лично научил ее водить пикап и стрелять.

— Док, хочу спросить кое-что, — буркнул Марино, когда мы притормозили у контрольной будки. — Как, по-твоему, Люси в порядке?

— Кошмары у каждого бывают.

— Привет, Бонита, — крикнул он, обращаясь к контролерше и подавая в окошко карточку, — ты когда с погодой что-нибудь сделаешь?

— Не надо на меня сваливать, капитан. — Она вернула карточку, и шлагбаум поднялся. — Сами говорите, что здесь вы за все отвечаете.

Ее бодрый голос догнал нас, когда мы уже тронулись, а я подумала, как это грустно, что даже контролер надевает на работе перчатки, боясь прикоснуться к чьей-то плоти. Может быть, мы еще доживем до того дня, когда все будут существовать внутри каких-нибудь пузырей, чтобы не заразиться, не подхватить что-нибудь вроде вируса Эбола или СПИДа.

— Просто ведет она себя как-то странно, — продолжал Марино, поднимая стекло, и после короткой паузы добавил: — А где Джанет?

— В Аспене, с семьей.

Марино молча смотрел вперед.

— После всего, что случилось в доме Манта, я бы не стала ее винить. Немного расстроилась, вот и все.

— Ты же знаешь, обычно она сама напрашивается на неприятности, а не расстраивается из-за них. Поэтому Бюро и определило ее в КСЗ. Ты же не расстраиваешься, когда сталкиваешься с белыми расистами или террористами, и не сказываешься больной из-за того, что тебе чего-то там приснилось.