У араукарии красные плотные и мохнатые, довольно мясистые, буроватые листья. Эти деревья сажают на кладбищах, они окружают могилы давно почивших рыбаков, которые испокон веков гуляли по этому дикому и ласковому берегу. Они подставляли солнцу и без того загорелые руки, волоча свои лодки и сети. В ту пору они носили одежду, которая почти не изменилась: рубашка с большим вырезом и разноцветный платок, которым они повязывали свои темные курчавые головы. Их ноги были босы. Все они давно умерли. Деревья, все так же растущие в городских садах, воскрешают их в моей памяти. Стаи теней, в которые они превратились, продолжают шалить и произносить пылкие речи: я отрицаю их смерть. Не придумав лучшего способа воскресить рыбака, блиставшего молодостью в 1730 году, и вдохнуть в него новую силу, я то забирался в жару на скалы, то по вечерам восседал под сосной и заставлял его призрачный образ услаждать мою плоть. Общество какого-нибудь сорванца не всегда отвлекало меня от этих дум. Однажды вечером, смахнув с волос и куртки сухие листья, я застегнул штаны и спросил Боба:

— Ты знаешь типа по имени Люсьен?

— Да, а что?

— Ничего. Просто я им интересуюсь.

Парень и глазом не моргнул. Он стряхнул с себя сосновые иголки, слегка провел рукой по волосам, проверяя, не осталось ли там кусочков мха, и отошел от дерева, чтобы посмотреть, не забрызгал ли он свои солдатские брюки.

— Что это за тип? — спросил я.

— Он? Так, шпана, встречался с мужиками из гестапо.

Я снова оказался в центре пьянящего вихря. Французское гестапо сочетало в себе два прелестных явления: предательство и воровство. Если бы к этому добавился гомосексуализм, оно стало бы сиятельно безупречным. Гестапо было наделено тремя добродетелями, которые я возвожу в ранг божественных доблестей, способных придать любому телу твердость тела Люсьена. В чем можно было его упрекнуть? Гестапо находилось за гранью мира. Оно предавало (предать в смысле нарушить законы любви), грабило, устраивало погромы. Увенчанное педерастией, оно отлучало себя от мира. Стало быть, оно пребывало в нетленном одиночестве.

— Ты уверен в своих словах?

Боб смерил меня взглядом. Тряхнув головой, он откинул со лба свои черные кудри. Мы шагали рядом во тьме.

— Я же тебе говорю.

Я замолчал, чутко прислушиваясь к себе. На мою душу нахлынули волны, принесенные словом «гестапо». По этим волнам шагал Люсьен. Они несли его грациозные ноги и мускулистое гибкое тело, шею и голову, увенчанную блестящими волосами. Я приходил в восторг от мысли, что в недрах этого дворца из человеческой плоти царит идеальное зло, создающее идеальное равновесие конечностей, торса, света и тени. Этот дворец медленно погружался в воду, скользил по волнам моря, бьющегося о берег, по которому мы ступали, и, мало-помалу обретая текучесть, растворился в море. Что за покой и нежность наполняли меня при виде столь бесценного одиночества в столь богатом ларце! Я хотел бы забыться в бессонном сне, заключить эти волны в объятия. Призрак мира, неба, дороги, деревьев проникал в меня через глаза и пускал во мне корни.

— А ты, ты никогда не думал туда поступить, чтобы воровать?

Боб слегка повернул ко мне голову. Его лицо, то светлевшее, то мрачневшее, оставалось невозмутимым.

— Ты сбрендил. Где бы я теперь был? На каторге, как другие!

На каторге или на том свете, как главари этой организации: Лаффон, Бони, Клавье, Паньон, Лабуссьер. Стремясь запастись аргументами в защиту предательства, я вырезал и сохранил кусок газеты с их фотографиями. Итак, я всегда приписывал им сияющий вид. Морис Пилорж со своим ясным, как утро, лицом был насквозь фальшив. Он лгал на каждом шагу, лгал мне в глаза и с неизменной улыбкой предавал своих друзей. Я же любил его. Узнав о том, что он убил Эскудеро, я был сражен наповал, ибо трагедия снова почти вплотную подобралась ко мне; она вошла в мою жизнь, прославляя меня, придавая мне новую значимость (шпана говорит: «Ну, он теперь с нами и срать не сядет»!). Я сотворил из него кумира, которому, возможно, все еще поклоняюсь спустя восемь лет, как его обезглавили. За тот промежуток времени, что отделяет убийство от смерти, Пилорж превзошел меня в величии. Когда я смог наконец вымолвить «бедный парень», думая о его загубленной жизни и разлагающемся теле, я полюбил его. Тогда же я избрал его не как идеал, а как поддержку в пути на какое-то небо, где я надеюсь с ним встретиться. (Я не уточняю: «встретиться снова».)

Я видел перед собой тоскливые (за исключением лица Лабуссьера), размягшие от бесконечных страхов и подлости лица. Бумага низкого качества, большой тираж и то, что их сфотографировали в невеселый момент, не играют им на руку. У них вид людей, угодивших в капкан. Тот, что они расставили сами для себя, — капкан собственных душ. На очень красивом снимке, запечатлевшем Вельпо Вайдманна в бинтах, раненного полицейским во время ареста, я также вижу зверя, который попал в западню, но в западню, устроенную людьми. Его личная правда не оборачивается против него, чтобы его изуродовать. На портрете Лаффона и портретах его друзей я заметил, да и теперь иногда вижу, собственное неприятие, отвращение к самим себе.

У настоящего предателя, предателя милостью Божьей, говорил я себе в такие минуты, не может быть двуличного вида.

Каждый из мужчин, о которых я повествую, изведал периоды взлета. То было время их блеска. Я был знаком с Лабуссьером и видел, как он разъезжал с любовницами в роскошных автомобилях. Он был уверен в себе и убежден в своей правоте, невозмутимо творя свое доходное дело доносчика. Ничто не терзало его.

«Угрызения совести, чувства, приносящие другим столько муки, которую выдают их лица, не тревожат невинную душу Люсьена», — говорю я себе.

Боб надеялся, что, расписав Люсьена как гнусного типа, он отвратит меня от него. Но тем самым он лишь усилил мой интерес к нему. Я любовно воображал, как Люсьен убивает и мучает. Я ошибся. Он ни разу не предал. Я спросил его, не согласится ли он разделить мою жизнь со всем ее риском. Он посмотрел мне в глаза, ни у кого еще я не встречал такого ясного взгляда. Он напоминал родник, струящийся по заболоченной равнине, где растут незабудки и растения, которые в Морване называли плакучей травой. Потом он сказал:

— Да.

— Я могу рассчитывать на тебя, на твою дружбу?

Тот же взгляд и тот же ответ:

— Я буду вести такую же жизнь, как и ты, но только я не хочу воровать.

— Почему?

— Нет. Я лучше буду работать.

Я замолчал.

— Ты говоришь, что, если я тебя брошу, ты станешь бандитом. Почему?

— Потому что мне было бы стыдно.

Несколько дней спустя я сказал:

— Знаешь, придется экономить. У нас кончаются бабки.

Люсьен шел, уставившись в землю.

— Может, мы найдем, что спереть, — сказал он.

Я замер, стараясь не показать слишком явно свой восторг, чтобы не нарушить то хрупкое равновесие, которое заставило его произнести эти слова. Я перевел разговор на другую тему. На другой день, после того как мы навестили Г.Ш., он выразился точнее.