Радовало одно: в СССР не было идиотских новогодних каникул по пять — семь дней. Работали до вечера тридцать первого, и уже с утра второго выходили на работу. Так что, не загостятся.

Вот машина служебная, это хорошо или плохо? Голова не болит за парковку, починку и заказ дефицитных запчастей. Всякие шкворни шприцевать не надо раз в две с половиной тысячи километров, что при моем темпе приходится делать ежемесячно[129]. Это не RAVчик, который можно было отдать раз в год в сервис, а все остальное время ездить. Ну и культура тут такая, что на директора за рулем будут смотреть, как на белого слона. Для государства от этого сплошной вред, куча взрослых мужиков за баранкой бессмысленно выключены из экономики. Надо будет подкинуть Шелепину идейку, пусть посмотрит, как в США все с автопарком устроено.

Но у меня проблема заключалась в другом. Вот встретить родителей жены на казенном автомобиле можно? Нет, понятно, что для большинства руководителей в СССР даже вопроса такого не стояло, гоняли по своим делам — только в путь. Но когда твердо знаешь, что водитель не просто постукивает, а натуральные рапорты пишет? Потом думать, как там коммунистическое сознание Шелепина взбрыкнет?

Вот прикинул, да и поехал на такси. Может, так правильнее, на подобные вещи должно хватать директорской зарплаты, даже с учетом неожиданно грабительского налога на бездетность[130]. Куда там Кудрину…

…Вот именно так я себе и представлял новых родственников. Теще Нине Петровне очень подходил термин «простая русская женщина». Не толстая, но и не худая, за тяжелым черным пальто точнее не понять. Круглое усталое лицо в обрамлении завитых русых волос выглядывало из-под цигейковой шапки. На ногах чернели валенки с галошами. Уже в машине меня поразили ее руки, покрасневшие от мороза, изработанные, неправильной формы, все в глубоких морщинах. Ох, и побила ее жизнь, похоже, не нужно моей Кате подобной доли.

Тесть, Василий Никанорович, вывалился из поезда с чемоданом в здоровой руке, уже слегка навеселе. Эдакий невысокий худой живчик, даже толстое пальто не придавало ему солидности. Неожиданно симпатичное вытянутое лицо с тонкими чертами однозначно говорило, в кого уродились Катя и Анатолий. Вот только годы не пошли ему на пользу, оставили серость на щеках и безнадежность во взгляде. А его непосредственная разговорчивость заставила стиснуть зубы. Впрочем, на день-два меня хватит, тем более что Катя донельзя довольна — шутка ли, почти год не виделась с родителями, только письма-открытки.

Зато наконец понял, почему в СССР любят большие машины. Втиснуться на сиденья впятером, в зимней одежде и валенках, тут никакая европейская малолитражка не поможет. Это в две тысячи десятом году вещи из легкой синтетики, только десяток метров до машины добежать. Тут все основательное, из шерсти и на ватине, хоть ночуй, зарывшись в сугроб.

Добрались до дома уже в темноте, но без приключений. Житейские охи-вздохи и практичное исследование Ниной Петровной жилплощади прошли за кадром. Катя с Люсей, супругой Анатолия и их пятилетним сынком, не отвлекали мужскую половину от важного занятия — дегустации на кухне бутылки странного армянского коньяка «Prazdnichniy». Несмотря на идиотское название, напиток был удивительно, даже парадоксально хорош. Не иначе, на заводе бочками ошиблись при разливе. Поэтому еще осенью, вместо того чтобы отправить напиток в место первоначального целевого назначения — обменный резерв НИИ, фонд из двух коробок был целиком выкуплен в мое личное пользование[131].

Если бы Василий Никанорович с Анатолием не курили, было бы совсем хорошо. Раз пять предлагал пойти в комнаты, благо, одна пока была практически пуста. Но советское понимание кухонной идиллии оказалось сильнее. Девушки то и дело таскали тарелки, вилки и ножи в гостиную, чего-то резали, заправляли, жарили. Нина Петровна аккуратно и тихо впихивала в мужа закуску, он отталкивал ее культей, а левой тянулся к рюмке. Меня напрягли открыванием консервных банок со шпротами, печенью трески и красной икрой. Анатолий мешал странную субстанцию, по дикой традиции называемую «оливье». Пр-р-р-раздник, черт, куда бы сбежать?! Одно хорошо, успел зарубить дикую инициативу по выставлению консервных банок (а не их содержимого) на стол в тарелках.

К десяти все затихло, оказывается, дамы ушли переодеваться и наводить лоск. Еще одна нелепая особенность быта. Сначала бегать в фартуках и халатах, потом надеть платья, пошитые за полгода, дефицитные туфли на каблуках, накраситься… Черт, зачем наматывать на себя мишуру с елки? Еще месяц назад выкинул бигуди со словами: «Плевать на ретромоду!» — и опять какой-то крендель на голове? Еще и блестки на веках, вроде не завозили на нашу базу таких теней. Надо их найти и отправить в мусорный контейнер — догонять бигуди[132]. А… Вот и Люся, такая же красивая. Тьфу, блин, деревня!

К одиннадцати все были уже хорошенькими. Даром что ли «тренировались» пару часов на кухне? Тесть учинил форменный допрос:

— Эх, богато ты живешь, повезло Катьке!

— Она тоже старается. — Вот будто мало мне развлечений, так еще разговор.

— Нет, хорошо, аж завидки берут, — обернулся к жене: — Правда, мать?

— Вась, ты съел бы кусочек курочки. — Нину Петровну волновал, похоже, один вопрос, как подольше сохранить человеческий облик мужа. — Дай положу, дома такую не попробуешь.

— Не мешай! — и опять ко мне: — Вот ты большой начальник, по всему видно. Но рабочие у тебя на заводе, они сколько получают?

— Да не завод это, я в НИИ работаю. И до больших мне…

— Какая разница! Сколько рабочий у станка получает?

— Ох, ну мэнээсы по сотне оклада. Премии еще бывают. А что?

— Вот! — Василий Никанорович воздел вверх культю. — Что значит Москва! А у нас на заводе надо за сотку по полторы смены у печи стоять! Еще и бригадир накажет.

— Да ну, вроде сталевары неплохо зарабатывают.

— Может, где и неплохо, а у нас так. Зато обещают…

— Вась, ну хватит тебе, уймись, наконец! Все-таки Новый год, — не выдержала Нина Петровна. — Ты двадцать лет на заводе не был уже!

— Неважно! На прошлой неделе, помнишь, к Ваньке ходили, ну, на юбилей? Он и рассказывал все.