у меня появилась зависимость, которая стимулировала меня в течение нескольких лет. Сложные операции стали моим наркотиком. С течением времени мои навыки настолько отточились, что меня начали считать одаренным, даже талантливым. По мере роста мастерства менялась и моя зависимость. Моей мотивацией стало не тайное желание исправить что-то неправильное, а острые ощущения, которые возникали вместе с победой над другими хирургами на наших собственных олимпийских играх. Потом я поднял планку еще выше. Я хотел не только оперировать лучше, чем другие хирурги, но и быстрее, делая меньше разрезов и с минимумом осложнений. Я брался за операции, от которых отказывались все остальные, — за «мясорубку». Так мы называем операции, с которыми способны справиться лишь немногие хирурги. Позднее это выражение начало меня отталкивать.

Мной двигал нарциссизм. Я был высокомерным нарциссом, вел себя враждебно и вызывающе. Я стал гиперчувствителен к критике, но похвала меня нисколько не трогала.

Мои амбиции подпитывались тем, как я воспринимал свои старые обиды и недовольства. Возможно, я не мог забыть, как на меня смотрели студенты, когда я работал в кафетерии, после того как бросил Беркли. Может быть, мне не нравилось, как в детстве на меня посматривали местные ребята, считавшие меня недостаточно крутым. Я не хотел, чтобы меня волновало то, что они обо мне думают. В этом я пытался сам себя убедить. Именно это говорил мне мой учитель по английскому в колледже в Комптоне, после того как я снова пошел учиться. Мистер Джетт был наставником, преподававшим со страстью и чувством цели. Он много раз повторял: «То, что другие о тебе думают, тебя не должно волновать». Я и сам неоднократно повторял себе эти слова, когда чувствовал, что мной пренебрегают или относятся без уважения. Я мог так считать совершенно обоснованно — или мне это лишь казалось, — но у меня было ощущение, что с проявлениями такого отношения я сталкиваюсь постоянно.

Обида превратилась в злость, а потом в азарт соревнования, и хирургия стала местом моего самоутверждения собственного эго и торжества победы. Но просто победы уже было мало, и я принял этот вызов. Я хотел стать первым, хотел изобрести операцию, которую было практически невозможно сделать другим хирургам. Мне сложно сказать, когда именно я временно потерял внутренние моральные ориентиры, когда наступил тот момент, когда стрелка компаса передвинулась от «делать операции для пациентов» на «делать операции для самого себя». К счастью, в данном случае наши интересы совпадали. Служить пациентам и прокачивать свое эго. Прокачивать свое эго и служить пациентам.

Но любая зависимость, какой бы она ни была, является нездоровой, это дополнительная лишняя тяжесть, физическая или умственная привязка, которая влияет на центры удовольствия и боли в вашем мозге. Моя зависимость заключалась в непреодолимом желании совершить то, чего еще не делал ни один хирург. Среди талантливых хирургов царит атмосфера конкуренции, идет соревнование, поэтому, когда я проводил операцию, которую никто до меня еще не делал, эйфория продолжалась несколько месяцев. Это открывало для меня новые перспективы, потому что об этом событии писали в профессиональных журналах, о нем узнавало все сообщество нейрохирургов. Если мне удавалось сделать что-нибудь выдающееся, обо мне писали и обсуждали мою работу на конференциях. Ново. Свежо. Креативно.

Несмотря на то что пациентка не была нейрохирургом, она была врачом. Она осознавала смертельную опасность, в которой оказалась. Она знала, что рак из матки перекинулся на другие органы. Она была готова пойти на операцию с высокой вероятностью смерти на операционном столе. Моей первой реакцией на ее предложение был отказ. Я не видел никаких преимуществ, которые пациент мог бы получить в результате этого хирургического вмешательства. В данном случае мое желание проводить самые сложные операции не могло изменить общего состояния пациентки. Она повторила свой вопрос: «Вы можете вырезать опухоль?» Она спросила, какова вероятность того, что я смогу вырезать опухоль между ее мозгом и позвоночником (которая снова появится в течение нескольких месяцев) без того, чтобы она умерла на операционном столе или сразу же после операции.

Я ответил, что с вероятностью 90 % я не смогу вырезать опухоль так, чтобы не нанести ей вред, который будет хуже смерти.

И тогда она сказала: «Тогда Бог ответил на мои молитвы. Если никто не возьмется вырезать рак, то вероятность того, что он искалечит и убьет меня, равна 100 %». До этого я не смотрел на ситуацию под таким углом и был вынужден согласиться с тем, что в ее словах есть рациональное зерно.

Когда я принимал участие в операции гемикорпорэктомии, в результате которой отрезали половину тела пациента, я сомневался в необходимости идти на такие радикальные меры из-за 10 %-й вероятности выздоровления. У того пациента, кроме гемикорпорэктомии, были альтернативы. Он мог выбрать что-то другое, после чего, вполне вероятно, прожил бы еще годы, даже если это не гарантировало ему полного избавления от рака. Но тогда все ставили целью окончательную победу над раком, не думая о том, что предлагаемые меры слишком кардинально изменят жизнь пациента. Однако у этой пациентки не было никаких других вариантов, кроме страдания. Она просила меня избавить ее от боли и предотвратить превращение ее в полного инвалида, но мы оба знали, что все мои усилия не в состоянии продлить ей жизнь. Операция дала бы ей возможность дожить до того, как ее сын окончит колледж. Или ее борьба с болезнью завершится смертью на операционном столе.

Она прекрасно понимала, что вероятность успеха минимальна. Без операции ее судьба была предрешена. Мое согласие оперировать дало бы ей надежду, а надежда имеет терапевтический эффект. Надежда вообще странная вещь. Это позитивная эмоция, возникающая, когда все очень плохо и неопределенно. Надежда — это мысли и чувства, сплетенные воедино, которые приходят без приглашения и становятся настоящим подарком. Многие хирурги неоднозначно относятся к такому «подарку», особенно когда речь может идти об обманутых надеждах. Однако надежда придает пациенту сил. Она предполагает собранность, план и энергию, необходимые для достижения цели. Безнадежность влечет за собой мысли типа: «К чему напрягаться? Зачем?» Это полный душевный паралич или даже хуже того. Если ты ожидаешь плохих результатов, то, скорее всего, так оно и будет. Такие пророчества, сбывающиеся сами по себе, называются эффектом ноцебо — это что-то противоположное эффекту плацебо. Пациентка нашла меня для того, чтобы я «спроектировал» для нее надежду в тех самых неблагоприятных условиях, в которых она находилась. Несмотря на то что шансы на успех у нее были минимальными, я не смог ей отказать.

Если бы сама пациентка не являлась врачом, мой ответ мог бы быть другим,