Судьба настигла ее и здесь, в самом что ни на есть безопасном месте — в кухне на женских посиделках, точнехонько в центре Америки, в государстве, испокон веков слывущем мирным, весенним утром, в городке мечты, в праздник Пасхи. Написанное всегда рано или поздно сбывается. Вот смерть крысы — она ведь могла бы ее придумать? Но если ее написать, все воплотится в действительность, даже в тех самых словах, которые она бы выбрала, чтобы сказать это, и вызванная ею к жизни действительность пересилит все остальное.

— «Игра слов, игра смерти», — процитировала Бабетта.

— Это Лерис? — спросила Глория.

— Нет, Лави, пишется как слышится, — ответила Бабетта.

А напротив, у бассейна, Пастор читал своим прихожанам: «И взглянувши видят, что камень отвален… И вышедши побежали от гроба; их объял трепет и ужас…»[29]Маленькая девочка, которая надела свое самое красивое платьице из желтого органди и все утро дрожала от страха: вдруг будет холодно и она не сможет выйти в этом платье с короткими рукавчиками; девочка, которая уверяла, что ей ОЧЕНЬ жарко, чтобы не заставили надеть поверх желтой красоты старое зимнее пальтишко; девочка, которая поднялась ни свет ни заря, чтобы скорее надеть праздничное платье, отказалась завтракать, чтобы не испачкать его, и кружилась, проверяя, широко ли раздувается юбка; девочка, которая успела поссориться с братьями в машине, пока ехали в церковь; эта девочка вдруг проснулась от слов Пастора и подумала про себя: почему же они боятся, ведь ХРИСТОС ВОСКРЕС! И подхватила чистым и радостным голоском вслед за всей паствой: Христос воскрес, Христос воскрес! Но она-то верила в это, верила со всей силой своей радости.

Мидлвэй, штат Канзас, был преподнесен Авроре красиво упакованным свертком в шелковых бумажках, розовых, голубых, золотистых, и она разворачивала их одну за другой, чтобы обнаружить внутри страшный подарок — свое неизгладимое воспоминание. Этот трупик кочевал из книги в книгу и настиг ее здесь, как предвестник смерти. Вот он и нашел меня, подумала она.

— «Сестры в круг! Бурлит вода. Яд и нечисть — все туда!» — вдруг продекламировала Бабетта и, обращаясь к публике, к трем несчастным бабам вокруг стола, с победоносным видом просветила-припечатала сборище недоучек: — «Макбет», акт четвертый, сцена первая.

— «Пламя, прядай, клокочи! Зелье прей! Котел урчи!»[30]— отозвалась Лола на чистейшем английском, который смягчил хриплость ее голоса, или, вернее, лег на нее естественнее, чем французский.

Бабетта удивилась: как, она знает пьесу?

— Я ее играла, — ответила Лола.

— Леди Макбет, неужели? — переспросила Бабетта так, будто не могла в это поверить.

— Можно подумать, для меня есть другая роль в этой пьесе, — и воспоминание о пяти представлениях в Лондоне и о критике, из-за которой спектакль пришлось снять, подступило горечью. Почему, ну почему ей давали неподходящие роли, и зачем она принимала эти дурацкие пари? От черной дыры зала у нее кружилась голова. Ей захотелось проверить свою память, и она пыталась вспомнить, что же бросали ведьмы в котел.

— Хвост змеи, кожу ящерицы, лягушачий палец, совиный глаз, — взахлеб перечислила Бабетта.

— Собачий клык, — добавила Лола, — волчий зуб.

— Обезьянью лапу, — решилась и Аврора.

— Не хотите впридачу крысу? — со смехом перебила их Глория. — А то забирайте мою, дарю!

Бабетта пошла в подвал за своими туалетными принадлежностями. Лестница, простая деревянная стремянка, шаталась под ее ногами. Внизу зияла черная дыра. Она шарила, пытаясь нащупать выключатель единственной лампочки, как вдруг Глория за ее спиной саданула по нему на ходу. Висевшая на проводе голая лампочка засияла так ослепительно, что Бабетта сощурилась и заслонила глаза рукой. Глория нетерпеливо подтолкнула ее, едва не свалив с лестницы, направилась к стиральной машине и открыла дверцу. Выкрученное белье все скукожилось. Глория с силой встряхивала его, расправляя, перед тем как повесить. Бабетта смотрела на груду мокрых рубашек Механика. Такой весь из себя борец за права женщин, а свое белье дает стирать жене: мол, ей это нравится!

— Я стираю, но не глажу, вот если возьмешься гладить — тогда, считай, попалась, — объясняла Глория, закидывая рубашки на натянутый провод.

Какое БЕЗОБРАЗИЕ, возмущалась про себя Бабетта. Она думала о своей сушильной машине, вспоминала, как бережно всегда обращалась у себя дома с вещами, и в ней поднималась злость на Глорию — неряха, все наспех, швырком, абы как, во всем такая, за что ни возьмется, и тут, конечно, вспомнился плагиат: ха-ха! Хороша же будет ее книга, сварганенная компьютером и переведенная в текстовом редакторе! С вырванными заживо кусками и незарастающими рубцами. Разбой, грабеж и полная противоположность ее представлению о том, как создается роман: замысел вынашивается, зреет, переносится на бумагу неспешно, вдумчиво, написанное без конца перечитывается и правится. Да уж, книга будет апокалиптическая, вроде этого подвала с мокрым бельем, пылью, поломанными игрушками, старой мебелью и прочим хламом…

— …и что же, твой дайджест, твой ремейк, твой компакт, в общем, эту твою ШТУКУ, — спросила она, — ты собираешься опубликовать?

— Конечно, кивнула Глория.

— И как потом будешь выкручиваться, это же подделка?

— Никакая не подделка, — ответила Глория, — а ПЕРЕВОД.

— Ну, ты даешь! — присвистнула Бабетта.

— Аврора Амер по-американски, — сказала Глория, — будет Глория Паттер.

Бабетта улыбнулась. Ей не приходило в голову сопоставить имена; впрочем, наложение Амер на Паттер все равно не дало ничего значимого. Она решила, что Глория шутит. Но та подошла к ней вплотную и посмотрела с такой осязаемой ненавистью, что Бабетта ощутила физический страх.

— Послушай, — прошипела Глория, — если бы тебе позарез нужны были деньги и ты нашла бы кучу долларов на тротуаре, что бы ты сделала?

— Взяла бы их, — ответила Бабетта.

— А если бы тебе срочно требовалась машина и ты увидела бы пустую, открытую, с ключом в замке зажигания?

— Взяла бы, — повторила Бабетта.

— Ну вот! А мне нужна книга, и я ее беру.

Бабетта уже пожалела, что ляпнула насчет долларов и машины. Ведь она, при ее-то честности, вернула бы деньги владельцу, а машину пригнала бы назад с полным баком бензина. Она не понимала, как Глория, знакомая с литературными нравами, могла хоть на секунду подумать, что роман — это всего лишь листки бумаги, никому не принадлежащие, и что любая книга только и ждет плагиатора, как пустая машина с ключом в замке зажигания.

А в данном конкретном случае Глория, очевидно просто плохо себе представляла реакцию Авроры Амер. Бабетта не раз убеждалась, что у людей, с виду ко всему равнодушных, собственнический инстинкт сосредоточен на чем-то одном, и уж тут они держатся руками и зубами. Если в один прекрасный день запахнет скандалом, Аврора Амер не из тех, кто подает в суд и улаживает дела через посредников-законников, нет — она потребует назад каждое слово, каждую запятую, придет за ними сама и получит свое, даже если для этого придется выпустить кишки лучшей подруге.