— Отказать или не отказать? Человек, как я, не должен компрометироваться. Я откажу, решительно откажу… Просто-таки откажу. Ну, а если хуже будет?

Скажут, что я отказал? Ну, каково же будет, если узнают, что я отказал? Да и жена моя… Что скажут? Не отказать — нельзя, решительно нельзя. Человек, как я…

Люди, как мы… Нельзя…

Вдруг в соседней комнате послышались шаги. Граф вскочил с дивана. Дверь отворилась, и Сафьев вошел в комнату.

Оба поклонились друг другу учтиво, сухо и не говоря ни слова. Графу было как будто неловко, а Сафьев казался важнее обыкновенного.

Наконец он начал.

— Г-и Леонин, — сказал он, — сделал мне честь выбрать меня в свои секунданты.

Граф поклонился и отвечал немного смутившись:

— Вам известно, что я… что мы… что Щетинин просил меня…

— Я для этого и имею честь быть у вас. Наше дело условиться о времени и месте поединка, выбрать пистолеты и поставить молодых людей друг перед другом.

Граф побледнел. Что скажет граф Б.? Что скажет граф Ж.? Человек, как он, замешанный в подобную историю!.. Если о ней узнают, ему навек должно бежать из Петербурга.

— Вы полагаете, — прошептал он с усилием, — что нет возможности помирить молодых людей?

— По-моему, — небрежно отвечал Сафьев, — всякая дуэль — ужасная глупость, во-первых, потому, что нет ни одного человека, который бы стрелялся с отменным удовольствием: обыкновенно оба противника ожидают с нетерпением, чтоб один из них первый струсил; а потом, к чему это ведет? Убью я своего противника — не стоил он таких хлопот. Меня убьют — я же в дураках. И к тому же, извольте видеть, я слишком презираю людей, чтоб с ними стреляться.

Сафьев пристально взглянул на графа. Граф еще более смутился.

— Есть такие обиды, — продолжал Сафьев, — которые превышают все возможные удовлетворения — не правда ли?..

— Может быть.

— Например, отнять невесту. Иной за это полезет стреляться, будет выть, как теленок, и сохнуть, как лист, — не правда ли… я у вас спрашиваю: не правда ли?.. Так… Ну, а по-моему, первая невеста в мире не стоит рюмки вина, разумеется, хорошего! женщин обижать не надо… Впрочем, не о том дело. Я вам должен сказать, что юноша мой очень сердит, не принимает объяснений и хочет стреляться не на живот, а на смерть.

Завтра утром.

— Завтра утром? — повторил граф.

— За Волковым кладбищем, в седьмом часу.

— Но… — прервал граф.

— Барьер в десяти шагах.

— Позвольте… — заметил граф.

— От барьера каждый отходит на пять шагов.

— Однако… — заметил граф.

— Стрелять обоим вместе. Кто даст промах, должен подойти к барьеру. Разумеется, мы будем стараться не давать промахов.

— Но нельзя ли… — завопил граф.

— Насчет пистолетов будьте спокойны: у меня пистолеты удивительные, даром что без шнеллеров по закону, а чудные пистолеты.

Граф был в отчаянии.

Отказаться вовсе от участия в поединке было ему невозможно; с другой стороны, будущность его развертывалась перед ним в самом грустном виде. Вся светская важность его исчезла, и, по мнению света, из людей значащих и горделивых он вдруг делался мальчиком, шалуном, секундантом на дуэлях молодых людей. Во всяком случае, надо было бежать из Петербурга, тогда как обещан ему был золотой мундир и министр два раза приглашал его обедать.

Вдруг дверь распахнулась, и графиня в утреннем наряде, с длинными висячими рукавами, в кружевном маленьком чепчике, всегда прекрасная, всегда пышная, вошла в комнату.

— К вам от министра приехал нарочный, — сказала она, обратясь к мужу. Граф бросился к передней.

Графиня подошла к Сафьеву.

— Завтра, — проговорила она поспешно, — завтра они должны стреляться? Ради бога, помешайте им!

— Славный у вас дом! — отвечал беспечно Сафьев. — Я в первый раз имею счастье быть у вас. А все как следует: лакированный подъезд, толстый швейцар с перевязью и дубиной. Славный швейцар!

Графиня продолжала:

— Ради бога, не допустите их стреляться! Это от вас зависит.

— И к тому ж, — заметил Сафьев, — на лестнице статуи; и ковер очень хорошего выбора. У вас, графиня, много вкуса, я никогда в том не сомневался.

— О, если бы вы знали, как я мучусь! Я всю ночь не спала.

— Несмотря на то, у вас цвет лица прекрасный, и платье у вас удивительное, и чепчик тоже чудо. Надо вам отдать справедливость, графиня, вы славно одеваетесь.

Графиня закрыла лицо руками и заплакала. Сафьев, задев палец за жилет, стоял в молчании подле нее и насмешливо улыбался…

— Что угодно вам от меня? — спросил он наконец, смягчив немного свой голос.

— Помешайте им стреляться! помирите их!

— И, графиня! У нас в Петербурге стреляются много на словах, а на пистолетах немного охотников. Мы, люди степенные, знаем, что это глупость. И к чему заниматься вашему сиятельству такими страшными предметами? У вас, может быть, платье не готово к завтрашнему балу, или, чего боже сохрани, вы, может быть, еще не знаете, какие цветы надеть на голову?

Прекрасные глаза графини засверкали под влагою слез взглядом ненависти и гнева.

— О! — сказала она. — Вы каменный человек! Вы вечно будете неумолимы и безжалостны ко мне!

— Да к чему мне разнеживаться? — отвечал Сафьев. — Я очень рад, что есть модный граф и модная графиня, которые боятся и ненавидят Сафьева. Было время, когда Сафьев был гусарским офицером и влюблялся как ребенок, и любил как ребенок, и верил во все шутовства жизни. Теперь Сафьев не тот: Сафьев понял, что прежде всего на свете нужны деньги, и не для других, а для себя; и Сафьев нажил теперь себе деньги и живет не для других, а для себя. А главное удовольствие его — ездить в большой свет. Зачем же не ездить ему в большой свет? Теперь, кто захочет, может ездить в большой свет. Только Сафьев не танцует, потому что не умеет, да и неловок, да стар уже немного. Только Сафьев ничего не доискивается: ни чина, ни невесты. Ему ничего не надо: у него одна только цель, одно удовольствие… Зачем не иметь ему своего удовольствия? Он одного только хочет: видеть первую красавицу Петербурга, встречать женщину, которая в старину, во время взаимной простоты, клялась ему прекрасными словами и продала его при первом случае первому попавшемуся человеку. Для этой женщины Сафьев — спутник неотвязчивый: она в Петербурге — он в Петербурге, она за границей — он едет за границу, она говорит — он подслушивает ее слова, она улыбается — он переводит ее улыбку, она плачет — он переводит ее слезы, она под маской — он называет