логика была следующей: я – пролетарий, который достиг классового самосознания, поняв, что партия говорит от моего имени, а следовательно, мое место – в партийных рядах.

Используя тот же риторический прием, Карпунин А. П. отсылал к более высокой ступеньке пирамиды, концептуализированной Колаковским, а именно «партия = партийный вождь». В своем заявлении он писал: «Сознавая утрату Ильича для республики очень большой, а также сознавая, что созданная им партия есть единственная выразительница воли пролетариата, прошу принять меня членом РКП(б)». Карпунин предполагал, что его вступление в партию хоть как-то восполнит понесенную потерю[285]. Стрельников П. Г. рассуждал в том же духе, утверждая, что не он сам, а пролетариат как класс может заполнить брешь, образовавшуюся после ухода Ленина. Он начал свое заявление так: «В конце концов [в вузе] я усвоил главную сущность того, чему учили нас великие рабоче-крестьянские вожди – Маркс и тов. Ленин, – усвоил то, что единственная партия РКП(б), защищала, защищает, и будет защищать интересы всех угнетенных трудящихся всего мира. Она поставила себе целью разбить оковы эксплуатации». Однако глаза студента открылись только после рокового события: «На седьмом году своей гигантской работы РКП(б) понесла незаменимую потерю: умер великий вождь – тов. Ленин. Мы, рабочие и крестьяне, коллективной энергией должны облегчить незаменимую потерю в нашей партии, а потому и не могу оставаться беспартийным»[286].

Смерть Ленина образовала пустоту на самой вершине партийной пирамиды. Как утеря стержня угрожала обрушить те пласты, из которых состояла партийная пирамида, так и уход Ленина угрожал разрушением всего здания РКП(б). Чтобы спасти пирамиду, каждый должен был продвинуться на одну ступень выше. Идеологическое уравнение во время «ленинского призыва» трансформировалось из «класс = партия» в «класс = партия = партийный вождь».

За редкими исключениями все эти риторические реверансы попадали в мусорную корзину. Несмотря на то что «ленинский призыв» предназначался для рабочих на производстве, студенты также ринулись в партию: в феврале 1924 года в Ленинградском государственном университете было зарегистрировано 50 заявлений, в Горном институте – 43, в Медицинском институте – 40, но в чести хотя бы частично компенсировать смерть Ленина им отказали[287].

Какое-то время было неясно, что значит фраза «дать ход заявлениям рабочих от станка». Значило ли это, что рабочие от станка пользуются преимуществом в приеме или что только принадлежащие к этой категории могут быть зачислены в партию? Секретарь Енисейской губернской парторганизации жаловался в марте 1924 года на противоречия в инструкциях Сибирского партийного бюро. С одной стороны, там говорилось, что резолюции XII партийного съезда о классовых ограничениях на прием остаются в силе, а с другой – что решение XIII партийной конференции запрещает прием нерабочих полностью[288]. ЦК вынужден был разъяснить, что правильно второе, более жесткое толкование партийной политики[289].

«Ленинский призыв» снизил удельный вес учащихся в партии. Данные по ленинградскому Центральному району показывают, например, что если парторганизация существенно выросла в первую половину 1924 года, то ее студенческая составляющая, наоборот, несколько сократилась.

Таблица 4. Партийная динамика Центрального района Ленинградской парторганизации, 1923–1924 годы

Источник: Сборник материалов Ленинградского комитета РКП. Вып. 7. Л.: Изд. Петерб. комитета РКП, 1924. С. 245; Ленинский призыв. Годичные итоги / под ред. М. М. Хатаевича. Л.: Госиздат, 1925.

Низкий процент новых членов в партячейке Горного института объяснялся «той осторожностью в приеме в партию в вузовской обстановке на которую стал коллектив»[290].

XIII партийный съезд (23–31 мая 1924 года) снова открыл доступ в партию для «учащейся молодежи и других непролетарских элементов». Партийные циркуляры предвидели, что в связи с этим решением «будет массовая тяга в партию непролетарского элемента» и надо будет пересмотреть множество анкет лиц, не относящихся к первой категории[291]. Василеостровский райком инструктировал: «Учащиеся из рабочих и крестьян, если отрыв их на учебу от производства и сохи длился не более 3‐х лет, должны приниматься в кандидаты партии по 2‐й категории, с представлением 3‐х рекомендаций с 3‐х летним стажем. Остальные учащиеся вузов… принимаются по 3‐й категории с представлением 5-ти рекомендаций с 5-ти летним стажем»[292]. С нескрываемой горечью бюро Петроградского рабфака отмечало «предвзятость» к рабочим, находящимся ныне в вузах, в которых партия видит лиц, «оторвавшихся от станка, плуга, и вообще физического труда». Партия призвала рабочих сесть за парту, а теперь понижает в статусе, утверждали там[293].

Несмотря на ограничения, партийные ячейки вузов численно начали быстро расти. Если в 1924 году средняя вузовская ячейка по стране включала 85 коммунистов, то в 1926 году эта цифра поднялась до 170. Следуя постановлению Оргбюро ЦК от 12 января 1925 года «О партийной работе в вузах» и резолюции общенациональной конференции секретарей вузовских партячеек в Москве (февраль 1925 года) о том, что лучшие из студентов должны стать коммунистами, партячейка Ленинградского государственного университета открыла свои двери для новых членов. За 1924/25 учебный год партбюро рассмотрело 68 заявлений и удовлетворило 50 из них. Также было рассмотрено 19 просьб о переводе кандидатов в члены партии и отказано только четырем студентам, да и то временно[294].

Таблица 5. Социальное положение коммунистов ЛГУ, 1925–1926 годы

Источник: ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 176. Л. 49–50.

Подстраиваясь под новый контекст, Василеостровский райком заявлял: «Мы никогда не рассматривали и не рассматриваем членов РКП(б) вузовцев членами второй категории»[295].

Присоединение к «партии пролетариата» считалось естественным для студентов-рабочих. Вяжевич И. В. из Горного института в Ленинграде просил зачислить его в кандидаты в партию, так как он «осознал в процессе своего развития, что преступно находиться чистокровному рабочему вне общественной работы»[296]. Дело Петрова С. из партийной ячейки Ленинградского института путей сообщения содержало сжатую автобиографию (январь 1925 года): «Я сын рабочего, вышедший из истинно-пролетарской семьи, мать и отец рабочие, выходцы из безземельных крестьян саратовской губернии. <…> Желание поступить в партию обусловливается моим классовым происхождением, убеждением, что РКП(б) есть и всегда будет выразительницей интересов моего класса»[297]. Гнесину П. из Томского технологического института было труднее осуществить диалектический переход из состояния «рабочего в себе» в состояние «рабочего для себя». Но, поучившись на рабфаке, он «немного отесался» и решил в январе 1926 года, что политические задачи теперь ему по плечу. Однако в партбюро ему указали на то, что неплохо было бы подтянуть свое знание партийной литературы, но как токарь, «прошедший через горнило революции, он к партийной