страны, который был поставлен Главнокомандующим в ответ на заявление французов о невозможности содержать армию бесконечно, затормозился. Французское предложение подоспело как раз в тот момент, когда мечта о славянских странах отдалилась на неопределенное время. Вопрос о том, что таким неорганизованным отъездом люди подрывают основы воинской дисциплины, многим не приходил в голову, и 23 мая до 1000 человек под французским покровительством отбыли в Бургас.

Их отъезд пробил большую брешь в теле первого корпуса. Важно было не количество: число уехавших составляло всего 3,9 процента. Такое массовое нарушение дисциплины показывало на внутреннюю болезнь, было дурным примером, подрывавшим все устои, на которых сохранялась армия. Надо было принять решительные меры – и на следующий день, 24 мая, генерал Кутепов издал приказ, в силу которого в течение трех дней, до 27 мая, предлагалось каждому свободно уйти в беженцы; но те, кто оставался после этого срока, должны были взять на себя определенное моральное обязательство, и уход после этого срока приравнивался к дезертирству со всеми его последствиями.

Приказ генерала Кутепова был чрезвычайно смел по своей мысли, он ставил на карту все существование армии. Он бросал вызов всем тем, кто упрекал командование в насильственном держании в «кутеповском застенке». Каждый в эти три дня должен был передумать тысячу мыслей, проявить ту инициативу, от которой отвыкают люди, привыкшие к дисциплине. Для многих эти дни были днями тяжелой душевной драмы и незабываемых переживаний. Но дни эти прошли. Из армии ушло две тысячи человек. Корпус очистился от колеблющихся и внутренне окреп.

Интересно отметить, что самовольная отправка в Бургас вызвала приказ Главнокомандующего, который до деталей воспроизводит приказ генерала Кутепова от 27 мая, изданный им на свою личную ответственность. Приказ Главнокомандующего, датированный 30 мая, то есть изданный вне зависимости от приказа генерала Кутепова, еще неизвестного тогда в Константинополе, показывает на удивительное единодушие наших вождей.

Указывая на то, что переброска армии скоро начнется, но что французские власти, минуя русское командование, предложили желающим грузиться в Болгарию, генерал Врангель говорит: «Я известил болгарское и сербское правительства, что отвечать за порядок и дисциплину самовольно отправляющихся толп не могу. Не сомневаюсь, если таковые приняты не будут. Дальнейшая их участь мне безразлична. Вместе с тем приказываю:

1. Командирам корпусов немедленно предложить всем желающим перечислиться из частей в беженские лагеря, назначив для записи трехдневный срок.

2. Объявить записавшимся, что они свободны отправиться куда пожелают, но пока они остаются в беженских лагерях, на казенном пайке, они обязаны подчиняться порядку, установленному в лагерях.

3. Строжайше воспретить возвращение в части из беженских лагерей обратно.

4. Тех, которые, не записавшись в указанный срок в беженские лагеря и оставаясь в частях, будут самовольно оставлять ряды, арестовывать и предавать военно-полевому суду, как сознательно вносящих разложение в части.

5. Командирам эшелонов под личную ответственность вменяю не принимать на посадку отправляющихся одиночным порядком, а если таковые будут посажены французскими властями, – по прибытии в порт немедленно о них докладывать русскому представителю в пункте высадки.

Вновь напоминаю, что в нашем единении наша сила. Верю, что вы не посрамите наших знамен и, спаянные воинским долгом, устоите, как всегда».

Последние слова приказа оправдались. Армия устояла. После потрясений этих трех дней стало больше внутренней связи и спайки. Галлиполи перешел к фазе нового мирного строительства.

После той «ампутации», которая последовала благодаря приказу генерала Кутепова, корпус мог начать новую жизнь, развивая свои внутренние потенциальные силы. Острота политического положения немного сгладилась: французы поняли, что признание авторитета генерала Врангеля выгодно для того, чтобы организованно справиться с затруднениями, вставшими перед ними, как только они попробовали подорвать его авторитет. Из области разговоров вопрос о расселении в славянские страны переходил уже в область фактов. Обстановка потребовала совместного сотрудничества Верховных комиссаров и генерала Врангеля, – и хотя формальное юридическое признание за ним прав Главнокомандующего было невозможно после декларации французского правительства, эта обстановка потребовала фактического признания его власти.

Новый период жизни галлиполийской армии шел теперь под знаком учения – общего и военного, культурной работы – в виде театра, художественно-музыкальных кружков, «устной газеты», атлетических игр и прочего и налаживания связей с русскими общественными кругами.

Князь Павел Долгоруков, который еще в декабре 1920 года усмотрел в 1-м корпусе армию и взывал к русской общественности с призывом к ее поддержке, был сперва почти одиноким; но к этому времени эта атмосфера одиночества значительно рассеялась.

Благодаря работе А.И. Гучкова уже в декабре 1920 года за поддержку армии высказался Парламентский Комитет, вполне доброжелательно относились к ней общественные элементы в Константинополе; но одновременно с этим и «новая тактика» Милюкова развилась уже в целое идеологическое течение, которое обрастало все большим числом приверженцев. Многие, которые в Константинополе при прибытии генерала Врангеля со 126 судами приветствовали в его лице Правителя и Главнокомандующего, не только отрицали теперь за ним право Правителя, то выдвигая новые бесчисленные суррогаты власти (учредиловцы, Совещание Послов и т. д.), то объявляя себя «автономными» и подчиненными только «будущему» законному правительству России, – но склонны были отрицать и бытие армии, а следовательно, и существование Главнокомандующего. Была еще одна компромиссная тенденция: поддержка армии, но не Врангеля и даже до абсурдной милкжовской формулы – «защита армии от Врангеля и Кутепова». По существу, это было желанием подчинить армию власти аморфных общественных групп и, конечно, основывалось на абсолютном непонимании природы и духа армии.

Эти различия отношений в значительной мере зависели от близости к самому предмету споров, Русской Армии, и изменялись в зависимости от глубины и полноты информации. Чудо ее сохранения не могло не влиять на эти настроения, но та духовная и физическая мощь, которая возродилась вопреки всем мнениям, не могла так импонировать Парижу, как это было на берегах Стамбула. Однако и для самого Стамбула особое значение имели те информации и еще больше – то живое свидетельство, которое исходило с мест и в первую очередь от представителей тех же общественных кругов.

Видную роль в этом деле сыграл представитель Всероссийского Земского союза в Галлиполи С.В. Резниченко45, бывший офицер Павловского полка. С. В. Резниченко сменил Б. К. Краевича, при котором работа ВЗС в Галлиполи велась в духе указанной нами выше «автономности» и полу отрицания. Это направление местной работы при новом представителе сменилось ярким признанием армии, признанием ее значения, пониманием ее подвига, безграничной готовностью ей помочь, но не только ради гуманитарных соображений, но ради государственных и политических задач. Материальная помощь Земского союза усилилась; открылись питательные пункты, мастерские, поддерживались все культурные начинания. На те незначительные средства, которые отпускались для этой цели, не