Все-то мы понимаем. Ну конечно. Разумеется. А как же.

Что ж, назвался груздем – полезай в кузов.

– Да. Да. Очень. Там… всё несколько не от мира сего. Технэ… сдобренное мистикой. Кое-какие хитрости, заложенные в технэмы, выводят к Изначалью. К тем временам, когда Бог и первые люди бродили по одному саду. Мой ум слишком прост, чтобы вместить суть подобных устройств… мы водили туда ученых иереев, почтенных епископов… они разводили руками: что-то чувствуется, а понять невозможно. Один раз я привел туда монаха, славившегося прозорливостью. Он не знал ликея и ни разу не переступал порога акадэмии. Но там – а это была технэма для подземного полива садов и огородов – мой инок все время улыбался. Затем сказал мне: «Я чувствую себя здесь как дома». Ничего не разъяснил. Долго не хотел возвращаться в свою обитель, потом ушел все-таки. Но как может соединяться божественное и диавольское – творение Господа и запретное технэ?! Я не в силах помыслить… Правда, иногда меня тянет прийти в разряженную алларуадскую технэму, там… там… не знаю, не могу объяснить… словно среди цветущих яблонь. И в то же время – опасно, опаснее некуда. Однажды… прежде я об этом рассказывал только по долгу службы… под запись… так вот, однажды я провалился через алларуадскую технэму… в другое место. Там… та же география, что и у нас. Таврика – та же Таврика, только чаще ее зовут на татарский извод Крымом. Москов на том же месте, только именуется Москва. Царьград – там же, только он не столь мал, как у нас, после того как пострадал во время большой очистительной войны с османами, он очень велик и… находится в руках османов. Они его прозвали Истамбулом. Да-да, тамошние ромеи Царьград удержать не смогли… Там есть храмы и есть технэ. И технэ нимало не запрещена. Технэ – везде. На железных гремящих технэмах люди ездят по городам. В броненосных технэмах, извергающих дымы, они плавают по морю. Но особенно часто с помощью технэм они убивают друг друга. Там люди – сущие простаки во всем, что касается философии и языков, там богословие скудно, там города безобразны. Знаете ли Мария, в их мегаполисах духота, толчея, брань, гром, вонь… Там неизвестно стремление к гармонии. Там и страсти неистовы. Блуд – в порядке вещей. Простите меня… я…

Она ответила невозмутимо:

– Продолжайте.

– Хорошо… хорошо. Там люди грубы, грязны, легко проливают чужую кровь, легко воруют и лжесвидетельствуют. Счет лет идет в той… в тех краях от Рождества Христова, а не от Сотворения мира, как у нас. То есть, усвоен обычай латыны… И еще там идут войны, сотрясающие весь мир. У нас такого не было никогда, ничего похожего… У нас мириад убитых на войне – почти Апокалипсис. У них ложатся в могилы мириады мириадов, а война идет своим чередом! Нет там нашей Эллинороссии. Ромейское царство погибло, Россия стоит одна.

– Что за притча! – перебила меня госпожа старший табуллярий. – Русь не спасла войско василевса при Мириокефалон? Две ортодоксальных области не слились воедино? Не обратили вспять турок, монголов и дикую литву?

– Нет. Русь осталась одна, она едва выжила, подвергшись нападению монголов. А когда я оказался там, Россия разделилась, будто проклятый свыше дом, и одна половина России воевала с другой. Это чудовищно! Это невозможно. Но я видел своими глазами улицы, залитые кровью, и людей, повещенных на фонарях.

– На чем?

– Лампады на столбах, поставленные для ночного освещения городов… У нас есть близкое слово фанарион. Неважно.

Кажется, я разволновался. Никогда прежде ни с кем не обсуждал те полгода… Никогда не выпускал это из себя.

Наверное, какая-то глупость творилась у меня с лицом: Мария Николаевна успокоительно погладила мою ладонь своею и сейчас же отдернула, убоявшись смутить.

– Я начинаю понимать ваши страхи, господин умелец…

– Нет. Пока нет. Я провел там пять с половиной месяцев и едва смог вернуться домой. Технэма почему-то не хотела меня пропускать. А тут я истратил еще месяц у лекаря и три месяца в отдаленном монастыре на покаянии. Видите ли… возвратившись, я никак не мог до конца ощутить, что пришел из некоего мифологического мира в настоящий, твердый. Мне очень долго представлялось иное: там – истинная жизнь, а мы – всего лишь обитатели прекрасного сновидения. Инженер… Трамвай… Эсминец… Комиссар… Пятиалтынный… вы когда-нибудь слышали эти слова?

Она отрицательно покачала головой.

– Словно какое-то каббалистическое заклинание или кусочек разговора, происходящего в сказке.

– А для меня они ясны и наполнены смыслом в неменьшей степени, чем, скажем, «василевс», «друнгарий», «фема», «окольничий», «кератий» или «послух». Там… в чистой России, живущей без эллинства и ромейства, люди живут иначе. Полнее? Да, именно полнее. Страшнее, но и полнее…

Она провела по лицу ладонью, словно отгоняя морок или счищая паутину со щек и лба.

– Что значит – полнее? Я никак не могу взять в толк.

– Полнее, Мария Николаевна… так сразу и не объяснишь. Вот послушайте… Здесь у нас иерей после каждого большого поста вешает на стену храма список тех, кто не исповедовался и не причастился. Прихожане, попавшие в список, ходят ниже травы, тише воды: позор! Да еще боятся схлопотать взыскание на службе. Если ребенок появляется через полгода после брака, это убивает доброе имя супругов навсегда. Так ведь у нас заведено?

Она смотрела на меня неотрывно. Мне оставалось продолжить.

– Так. Именно так. У нас общество присматривает за согрешающими и баловаться не велит. У нас закон оберегает добродетель. Но… грешат из опасения быть наказанными, из страха перед молвой, а не потому, что крепки верой и чисты духом. У нас многое делается… как бы правильно сказать?

– Потихонечку, – подсказала моя собеседница.

– Верно. В итоге мало кто сердцем, душой чувствует, почему грех – грязь и падение. У них там легионы душ увешаны тяжкими грехами. Закон с нравственностью не в ладах. Бог то и дело попускает страшные бедствия им на головы. Иногда я не понимал: да мыслимо ль так жить? Но… у них и покаяние глубже, и поворот ума к истине тверже. Мучеников за веру – сотни, тысячи! А общество не покидает одного общего хлева на всех. Уму непостижимо! И стихи… Я, Мария Николаевна, во дни юности баловался стихосложением, бредил водителями боевых дромонов, путями апостолов, драгоценными жемчугами и белыми как снег единорогами. Потом бросил – огонь во мне не разгорелся. Потлело, потлело, и сошло на нет. А там, среди войны, в крови, в смраде, на гноище, рождается:

Мария Николаевна смотрела на меня заворожено.