— И… что же ты мыслишь теперь? — донеслось до него откуда-то издалека.

— Да заменим их тихонечко — всего и делов, — быстро откликнулся князь, небрежно пожав плечами. — Родная мать ведь не отличит. Но только выучить мальца надобно поначалу, а то у него за душой азы одни, да и с цифирью тоже худовато. О прочем же и вовсе молчу.

— Даже если он к премудрости книжной склонный — все равно не один год на учебу уйдет, — покачал головой Федор Иванович.

— Знаний в голову напихать — труд и впрямь долгий, — согласился Палецкий. — Но ты об ином помысли. Ему что ж, как великому князю, казну свою самолично считать надо? Али подобно дьяку какому — указ самолично писать? Да и прочее тоже не больно-то в жизни сгодится. Его надо обучить чин свой великокняжеский править. Как вставать, как повелевать, как указывать, как с послами речь держать — вот о чем заботься.

— Однако ж согласись, что древних авторов ему прочесть надобно. Хотя бы прочесть. И не для знания, — заторопился Карпов, — для его ума это потребуется, для княжения разумного. С чем ему сравнивать, когда он на стол свой усядется?

— Полгода! — твердо отрезал Палецкий. — Всего полгода я тебе отпущу, да и того через край. Он — малец послушный, а потому ему главное — чтобы советчики мудрые под рукой сидели. Воевать надобно — пущай, к примеру, князь Владимир Воротынский полки сбирает, посольство какое-нибудь из Крыма пришло — Карпов имеется… — и добавил: — Светлейший боярин.

— Окольничий, — смущенно поправил его Федор Иванович.

— Э-э-э, нет, — улыбнулся Палецкий. — Неужто он из благодарности вотчинами и чинами своего учителя не удоволит?

— Да куда там мне учить. Я уже старик совсем, — закряхтел польщенный Федор Иванович. — И ломота в теле к дождю, и в боку колотье открылось. Куда там. Мне бы год этот протянуть, и довольно.

— Старое древо скрипит, да на ветру качается, а молодое, меж тем, с корнем валится, — заметил Дмитрий Федорович. — Ты о другом помысли — где еще одного человека взять, а то и впрямь тебе тяжко придется. Это ему учиться без передыху надо, а тебе — учить — хошь бы вполовину помене.

— Есть у меня такой на примете, — важно кивнул Карпов. — Из моего же роду, но дальний. У самого Корнилия Комельского постриг приял, но в Псковском монастыре не усидел — в Порфирьеву пустынь[88] подался, близ Белоозера. Но если я позову — приедет. Он, можно сказать, на руках у меня вырос, потому как осиротел рано, так что я ему заместо отца. Были у меня тут гости с весточкой от него, так сказывали — от скромного вовсе отошел, ну и от иного прочего тоже отвращается. А уж святое писание назубок знает. Средь ночи подними и спроси главу вторую «Притчей Соломоновых» зачесть — без запинки отчеканит. Голова-а, — с некоторой завистью в голосе протянул он.

— Молод? — обратился Палецкий.

— Сопля зеленая.

— Гм-м, — кашлянул с сомнением Дмитрий Федорович.

— Да нет, это я по себе меряю, — заторопился Федор Иванович. — А ежели так брать, то в самой поре. На пятый десяток этим летом перевалил, так что должон понимать. Но главное — разума палата. Его уже старцем годков десять как величают[89]. А ты како мыслишь — в мою вотчину его привезти, либо…

— Либо, — твердо произнес Палецкий. — Слухи непременно пойдут, так что лучше всего тебе с учеником подале от всех удалиться. Сам же сказывал, что старец твой в пустыни обретается. Вот и славно. А у меня от Белоозера вдаль на восход солнца десятки тысяч четей, а живет там всего ничего. Так что набредет кто — завсегда можно поведать, будто пустынь новая. Опять же есть заповедные места, куда и вовсе не попадешь, если тайных троп не ведаешь, потому как со всех сторон топь непролазная. Вот там я и повелел избушку поставить. Припасы да корма мои верные люди подвозить станут, из тех, у кого язык за зубами держится. А князь Воротынский людишек обещал подкинуть для пущего сбережения.

— А они ведать будут, что да как? — насторожился Карпов.

— Будут, но нам все едино без них не обойтись. Что-то мне мало верится, что нынешний князь по доброй воле со своего стола сойдет. Как ни верти, а двух-трех, а то и пяток все равно придется в тайну посвящать. Весточку же к своему Артемию нынче отправь, и пусть он сбирается не мешкая.

Прошло совсем немного времени, и учеба началась…

Когда князь Палецкий придумывал свою сказку, он исходил из простого принципа: «Какая разница, кто его мать? Главное — отец».

А то, что над Третьяком потрудился Василий Иоаннович, понятно любому — уж очень большое сходство. Ну, а чрево, которое его выносило, не столь уж и важно — чье именно. Будь то Елена Глинская, ведущая свой род от потомков Мамая и великого князя Литовского Гедимина, будь то из боярского рода Сабуровых или пускай даже Палашка из деревни Большой Ухват — все они государевы холопки, только у первых чуть больше прав, но принципиального значения эти обстоятельства иметь не могут. Вот если бы такое было у жидовин, где, как он слыхал краем уха, род исчисляют по матери — дело иное. У нас же на Руси — по отцу, и точка.

Потому он и не считал себя лжецом. Тем более что инокиня Пистимея и впрямь о чем-то умалчивала, и для вящего успокоения Палецкий уверил себя, что именно о том, о чем он рассказывал Воротынскому и, с некоторыми вариациями, Карпову.

Но как бы Дмитрий Федорович удивился, если бы узнал, что его выдумка, состряпанная на ходу, на скорую руку, гораздо ближе к истине, нежели он предполагал. Разве что действующие лица этой трагедии, разыгравшейся в ночь на двадцать пятое месяца зарева в лето 7038-е[90], индикта третьего[91], были несколько иные, но опять-таки не все. Во всяком случае, две «героини» той бурной ночи совпадали с истинными — это великая княгиня Елена Глинская и…

Впрочем, обо всем по порядку.

Ее побаивались все, начиная с дворни, которую она крепко держала в кулаке, и заканчивая родным младшим братом Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским.

Суровый, всегда чуточку исподлобья взгляд, восьмипудовый стан, грозный басовитый голос с легкой хрипотцой — было отчего оторопеть при виде этой, уже немолодой боярыни Агриппины Федоровны Челядниной, успевшей похоронить и своего супруга, и четверых детей, умерших один за другим во младенчестве.