– Ничего не понимаю? – промямлил журналист.

– А чего не понять? И я ничего не понимаю. Когда лодка ушла под воду, разутыми глазами да по перископу ее углядеть сложно. Врубай эхолоты, сонары, спецаппаратуру уплотнения помех. Вот так. Полезла она, по рассказу глядя, к каким-то сухопутным котикам или полным моржам…

– С миссией? – невпопад встрял Сидоров. – Борьба за природу?

– Да погоди ты ерундить, Лешка. Слушай. Устроили они как-то, эти котики – а котики, потому что лежбище у них, там живут, там гниют, там и дохнут, и спариваются, – устроили строевой демарш. Погоди, не сбивай с галса. Все они там, как недоспелые одни гении, – докладывает эта глупышка наша. Только непризнанные, не только другими, офицерским и гражданским контингентом, но и сами друг другом. Плюют и мечут один в другого икру минтая. Этот ее, теперешний, как выражается, «бесконечно любимый мерзавец», попутчик и друг, чтоб его, забыл… Ахынка, что ли, Акишка, так тот – миссия. Нигде не учился, ничего, кроме баб, не кончил, выкинули за борт с первого курса второй судимости. Но гений, девятый вал мыслей. Называет себя… префоран… перфорансист.

– Перформансист?

– Ну! На десять или больше годков старше, кобел. Устроители эти котики кодлой здесь недавно представление, на нашей Площади всех революций постелили. Выложились полуголышом, а кто и вовсе раздраенный, в тринадцать человек, взявшись за руки за ноги в виде известного изречения из трех букв, а наша дура Элька – четырнадцатая, над И хвостик.

– Ты мне раньше не рассказывал, – помрачнел газетчик.

– Раньше у нас и цари были. Милиции взвод, ясное дело, тут как тут. Всех гениев-шкодников строем и в кутузку. Побили маленько бортами друг о друга, как водится… Поучили по-своему…

– И Элю? – посерел лицом отец.

– Я вовремя пришвартовался при полном параде, еще дружка адмиральский китель нацепил. Что, спрашиваю майора, за дела? Эскадру вражеских канонирок захватили, а прогулочная лодочка на причале причем? Он вылупился на меня и спрашивает: «Ты чего, адмирал, она хулиганка злостная матом». Я говорю: «Майор, это что, такое плохое слово, что никогда и не скажешь сам?» Он засмеялся – ну, не перед обкомом же. Каким обкомом, перед облсоветом. Говорю: пиши. Написал с удовольствием коряво на листке. Ну и где тут моя внучка, спрашиваю. Он добавил Эльку над И. Я говорю: «Чего ж забыл? Никогда мы ее по российскому правописанию не пишем. Само собой». Вот, говорю. И так понятно, не участвовала. В стороне просто, как отдыхающая на площади посетила. «В ночной рубахе?» – спрашивает майор, хитро щурясь. А я говорю: «Слушай, ты служака, я служака – мы сейчас можем с тобой в этой пиде… пудельской жизни ночнуху от кутюра отличить? Вот, не можем». Посуровел майор: забирай, говорит, свою недомерку в пять секунд, чтоб и кутюра ее здесь не было. А то, не дай бог, какой старшина начнет с этой молодежью разбираться. Вот так, Леша.

– А ты не спросил, Никитич, зачем же она пошла эти буквы на площадь складывать?

– Спросил, а как же. Отвечает: это фаллос. Символ свободы. Я говорю: это просто пиписька ни к селу ни к городу. Отвечает: из меня, дедушка, остатки молодости утекают со скоростью торпедного катера, буду вот-вот старухой. Это в восемнадцать лет. Жила я в строгой гауптвахте. И вся страна у нас – гауптвахта. И поэтому для нас пиписька – это фаллос свободы и воспарения духа. Миссия, говорит, выполнима, если все обнимаются. Ну, в общем, поет песни своего теперь кобла-гения с неполным, небось, тюремным образованием. По роже видно и по походке, – добавил странное каперанг.

– Значит, попала Эля в крайнюю компанию. То ли тюленей, то ли котиков, – со злой печалью протянул отец. И добавил, совсем уж как старорежимник: – А зачем ей это?

– Говорит, чувствую себя, как все, человеком. А не мешающим предметом интерьера.

– Каким? Кто же ее…

– А таким, – припечатал каперанг. – Я дома, шепчет, табурет, или шифоньер, только мешаю. Мать, пьяная, об меня спотыкается, орет. Ты в музее якорь бросил, отец с пустыми глазами пакеты с жвачкой сует. А там меня хоть кто любит и защищает от других любящих, на халяву. Устроили они тогда, раз на площади нельзя, эти свои три буквы на природе, на поле. Весна, май – в жижу нашу колхозную прямо голыми надо ложиться. Так передрались, бобры – кто лег, а кто реформанс весь обмочил. Но им за активность спонсора только денег дают, чтобы из жижы все время тявкали.

– Спонсоры?! И эти есть…

– Всякие крутятся. А как же ты думал, самотеком мочи? Проговорилась: жить можно и на международную солидарность, а не только на отцовы подачки и воинские пенсии. Есть у них и самопророк-воскреситель, и культурило из районных чинуш, и объявитель судного дня всех котиков, а главное, ходит подначивает дураляшек дядя спонсор с полным зарядным магазином «зелени», как говорится. Но кто – молчок, не выдала. Ты бы, Лешка, как-то по-отцовьи выцарапал ее из этого порохового погреба – а то собьют ее, как кильку в томат.

– Пойду. Только куда, Никита Никитич?

– Базуются возле бывшего жирзавода, и все это у них на борту значится «Воньзавод». Эх, была бы у меня бутылка шампанского имени Молотова. С послезавтра у них перморганс эта, с разливистым лозунгом на корме «Насрать и забыть». Я стал на Эльку давить, кричу: отец и мать тебя любят, отец ищет, где ты? Заплакала, почти школьница, говорит: пусть папа не приходит. Не дочь я его. Мне ему в глаза стыдно смотреть.

– Да как же понять все это? – возмутился Сидоров.

– Ты вот что, Палыч. Давай-ка еще выпьем и доедим колбаску. Ночь уже посреди нашего залива. Я тут и как общепит, не брезгуй. Ты с Элей полегче, не сорви скорострел. Она девчонка хорошая, сирота.

И мужчины примолкли, а Сидоров вперился в стену кубрика, увешанную военными трофеями: грамотами, морскими приборами и зачем-то муляжом огромной выпотрошенной меч-рыбы.

– Ладно, – прервал молчание каперанг. – Давай, хватит о главном. Ослабь маленько канаты. Давай о важном.

– О чем? – невнятно откликнулся гость.

– Ну, признавайся, когда будешь с моим настоящим боевым корешем-адмиралом, другом жизни, видаться? Он ведь стареет, того и гляди… концы в воду. Обещалками кормишь морских львов… волков. Ты же журналист научного строгого курса, ты же всю жизнь крохи правды должен со дна жизни подтирать. Образование, академики, сельские кулибины, сам рассказывал, вся эта морская капуста – это ж твой хлеб, баранки-пряники, сапоги-валенки. А от меня, своего, можно сказать… старого подводника и флотоводца отлыниваешь, косишь с наклонной палубы бойцов истины. Стыдно небось, а?

– Стыдно, – признался обозреватель, кручинясь. – Что-то вы меня совсем сбили. Но послушайте, Никита Никитич. Я вашими подводными шныряющими объектами, этими… каких, квакерами, историографией нежданных потоплений парусников со времен Сидона и Тира, этими прыгающими светляками в море и отверстыми магнитными лакунами-базами в четырехмерные пространства Ориона сыт по самую толстую кишку. Надоело до чертиков – околокозлятина, мистические потусторонние тени души, воскрешения прошлых карм и весь этот вещий бред, что прет с телеэкранов. За которым выглядывает неграмотная рожа страждущего хорошо пожрать на халяву. Сыт по зубы. Дайте простое – в тыщу раз больше пользы, дайте книги в сельские библиотеки, если их кто будет не по малолетнему пьянству читать, дайте интернет в поселковые клубы, чтобы редкие спокойные ребята, или те, кого лупцуют на танцах, приобщились к простой технике. А то некому будет на сложный флот идти. Пусть трактор начнут уважать, косилку беречь, парту в школе финкой не резать – и то спасибо. И то победа разума. И того нет… А мы о сложном. О переплетах чужого разума, об осколках морских катаклизмов нуклеарного типа, о забытой человеками миссии, про нависшую тень чужой цивилизации. Да к демонам все это! Нам бы хоть ребят в нормальные детдома и нахимовки из труб отопления спровадить, чтобы в пакетах с клеем не задохлись, хоть бы в каком возрасте притащить их в школу и удержать там интересом к чему реальному до половой спелости. А то без школ и с покрытой судимостью доуродуют друг друга на ваших флотах в ваших кубриках, и конец, военному делу венец. Безо всяких чужестранцев и паранормальных утюгов… Да, огни, да, квакеры, верю – тысячи независимых прозрачных свидетелей. Прыгают, играют огнями, тушат магнитные поля. Ну и что. Да пошли они к ихней матери. У нас скоро будет забота – вырастить колосок на сдохшей, засоленной, истощенной земле, смять его в ладонях на полянах проржавевших сельхозугодий и растереть каменным жерновом. И еще найти, где напиться-не отравиться…