— Я крайне уважаю его мнение, — вещал Бертран, весьма успешно подавляя лай, — верно, какой-нибудь доброжелатель сделал замечание. — Я всегда говорил, что он критик старой закалки, последний представитель этого вымирающего племени. Он за свои слова отвечает — что не всегда справедливо в отношении нынешней братии, толкущейся возле людей искусства. Ну да, мы пересекаемся на выставках — и что особенно настораживает, возле одних и тех же полотен. — Тут Бертран засмеялся, задергал плечом. — Однажды он говорит: «Хочу посмотреть ваши работы. Слышал, они недурны». Я выбрал с десяток малогабаритных разной тематики, упаковал и понес прямо к нему на дом. Вы бывали у него в доме? Тогда кому я рассказываю: преле-э-эстное место. Будто попадаете в благословенный dix-huitieme[17]. Удивительно, как профсоюз работников резиновой промышленности до сих пор до него не добрался. О чем бишь я? Да, о своих работах. Так вот, доложу я вам, пара-тройка пастелей впечатлили его до такой степени…

Что он скорчился над унитазом, додумал Диксон. Почти сразу его охватил ужас при мысли о человеке, который «знает, о чем говорит» — и, однако же, не только не говорит о том, как отвратительны картины Бертрана, не только не давит на них окурки, но и, кажется, всерьез ими впечатлен. Не должен Бертран быть хорошим художником — Диксон категорически против. А тут еще этот Гор-Багор, с виду не совсем идиот, мало того что не пытается разоблачить Бертрана, так еще и слушает его похвальбу с вниманием. Причем неослабевающим. Гор-Эркарт наклонил к Бертрану свою крупную темноволосую голову, отворотил лицо, вперил взгляд в пол и слегка нахмурился, будто был туг на ухо и не снес бы, если бы проворонил хоть слово. Диксон, напротив, не снес бы ни слова более (Бертран как раз обыгрывал термин «контрапунктные градации полутонового изображения») — и потому переключился направо, и первые несколько мгновений почти не отдавал себе отчета в полнейшей тишине.

Тут-то и обратилась к нему Кристина.

— Выручайте, мистер Диксон, — сказала она вполголоса. — Я ни слова из нее не могу вытянуть.

Диксон взглянул на Кэрол и прочел в ее глазах безоговорочное неузнавание, но, прежде чем смог соорудить приличную фразу, вернулась Маргарет.

— А вы все пьете, — пропела она всем — и никому. — Я думала, вы давно танцуете. — Мистер Гор-Эркарт, я не допущу вашего дальнейшего сидения в баре — пусть в зал хоть дюжина ректоров нагрянет. И вообще, что ректор такому человеку, как вы? Идемте.

Гор-Эркарт с вежливой улыбкой поднялся, промямлил «извините» и позволил себя увести. Бертран взглянул на Кэрол.

— Нельзя допустить, моя милая, чтобы оркестр играл впустую. В конце концов, я выложил двадцать пять шиллингов.

— Выложил, выложил, кто же спорит, мой милый, — ответила Кэрол, выделив обращение интонацией.

На миг Диксон испугался, что Кэрол сейчас откажется, чем спровоцирует перелом в отношениях с Бертраном, какой бы характер они ни носили. Однако Кэрол поднялась и пошла в танцевальный зал.

— Диксон, не давайте этой девушке скучать в мое отсутствие, — гавкнул Бертран. — Не бросайте ее — она хрупкий товар. Пока-пока, моя сладкая, — просюсюкал он Кристине. — Я скоренько вернусь. Если этот тип руки распустит, потом пожалуешься.

— Пойдемте потанцуем, — предложил Диксон. — Я не профи, но почему бы людей не посмешить, если вы не возражаете?

— Не возражаю, тем более что я тоже не профи, — улыбнулась Кристина.

Выходя из бара об руку с Кристиной, Диксон ощущал себя тайным агентом, корсаром, крестным отцом чикагской мафии, идальго, нефтяным магнатом, принцем Уэльским. Изрядных усилий стоило не изобразить лицом все перечисленные типажи, а паче того, не расплыться в восторженной и горделивой имбецильской улыбке. На пороге танцевального зала Кристина повернулась и посмотрела на Диксона. Нет, не может быть — она не позволит прикоснуться к себе, или набегут эти, во фраках, и оттеснят, отнимут ее. Однако через несколько мгновений Диксон и Кристина, сомкнув узаконенное псевдообъятие, выполняли некие движения, могущие быть названными танцем, хотя и довольно неуклюжие. Диксон сосредоточенно смотрел Кристине за плечо — боялся ввести ее в какую-нибудь пару, ибо траектории танцующих за пятнадцать минут сильно разнообразились. Диксон заметил Баркли, преподавателя музыки, — тот танцевал со своей женой. Миссис Баркли всегда походила на лошадь, сам Баркли — только когда смеялся, что делал неожиданно и нечасто. Диксон застал как раз такой момент.

— Вы не знаете, чем недовольна миссис Голдсмит? — спросила Кристина.

Диксона чуть покоробило.

— Вам тоже показалось, что ей все надоело? — парировал Диксон.

— Это потому, что Бертран обещал сегодня быть ее кавалером, а привел меня?

Получается, Кристина знает о перетасовке? Не обязательно, хотя вполне возможно.

— Понятия не имею, — глухо отвечал Диксон.

— А мне кажется, имеете, — рассердилась Кристина. — Ну так скажите мне.

— Боюсь, мне ничего не известно. И вообще меня это не касается.

— Если вы заняли такую позицию, тему можно закрыть.

Во второй раз за последние несколько минут Диксон почувствовал, что краснеет. Разумеется, Кристина Каллаган была самой собой, когда ассистировала Бертрану в ловле на живца при первой встрече, когда выговаривала Диксону за лишнее пиво, когда в упор не замечала его сегодня. Теперь, именно теперь она настоящая. Подумаешь, помогла разобраться с постельным бельем. Ясно же: исключительно для того, чтобы разжиться «анекдотцем» для развлечения лондонских приятелей. А по телефону лучилась дружелюбием, чтобы выудить информацию. Конечно, ее напрягает ситуация с Бертраном и Кэрол, но Диксон не вчера на свет родился, он знает эту женскую тактику — делать мальчика для битья из первого встречного. Знает и презирает.

Некоторое время они танцевали молча. Кристина не скромничала, когда говорила, что неважно танцует, а не разошлись они исключительно по причине благоприобретенной неспособности Диксона выяснять отношения. Прочие пары задевали их; когда позволяло пространство — кружились, когда не позволяло — обнимались. Все разговаривали; внезапно над ухом Диксона раздался женский голос.

— Вы что-то сказали? — всполошился Диксон.

— Ничего.

Теперь Диксону надо было что-нибудь сказать, вот он и сказал давно заготовленную фразу:

— У меня еще не было возможности поблагодарить вас за то, что выгородили меня.

— Когда это?

— Как же: когда я назвался журналистом.

— А. Не будем это обсуждать, если не возражаете.

Ну нет, теперь она верх над ним не возьмет.

— А если возражаю?

— В каком смысле?

— Вы, похоже, забыли: если бы не я — и не моя маленькая мистификация, — вас бы сегодня на балу вообще не было.