— А как вы с отрядами товарищей Фефёлова и Толстопятова?!. Думаете, я не знаю?!

— Так это ведь замечательно, что знаете. Только это были вовсе не отряды товарищей, как вы изволите выражаться, а банды убийц, извергов, насильников и мародёров. Ни формы, ни знаков различия. Вооружённые преступники. Вот, посмотрите на нас – всё честь по чести, как полагается. Офицеры, рядовые, отдание воинской чести, знамя с наименованием воинской части. И дисциплина, конечно, — он посмотрел на казаков, которые при этом опять вытянулись. — И вы потерпели от нас поражение в бою. Да и с вами лично обращались, насколько я могу судить, вполне корректно. Хотя вы, строго говоря, не разбери-пойми, что за птица. Комиссар – это кто? Солдат? Офицер? По-моему, это тюремный надзиратель. Так что никаких оснований для претензий не наблюдаю.

— Я…

— Не понимаете. Это же чудесно, — Гурьев пожал плечами и улыбнулся. — Удивил – победил, как говаривал граф Суворов-Рымникский. — Он кивнул казакам: – Накормить от пуза и запереть до утра. И смотрите в оба, чтоб не утёк, он мне нужен. Охранять, как любимую невесту.

— Есть!!! Пшёл, с-с-сука!

Комиссара увели, а к Шерстовскому, наконец, вернулся дар речи:

— А… А он вам зачем?!.

— А вот скажите, Виктор Никитич, — улыбнулся Гурьев, — что будет, если мы его повесим?

— Одним жидом меньше!!! — рявкнул Шлыков. — Ой… Извини, Яков Кириллыч. Сорвалось.

— Так что? — продолжая улыбаться и словно не замечая выходки полковника, снова спросил Гурьев.

— Иван Ефремович совершенно правильно заметил, что, — проворчал Шерстовский.

— А какой в этом для нас резон?

— То есть?!

— То есть ориентирую вас, Виктор Никитич. Скажите, вам часто попадали в плен батальонные комиссары Красной Армии?

— Нет.

— И мне ещё никогда так не везло. Поэтому шанс нужно использовать на всю катушку. Ответьте, как пострадала Советская власть от расстрелов комиссаров и прочих жидов, Виктор Никитич? Только честно.

— Никак, — помрачнел Шерстовский.

— Правильно, — вкрадчиво подтвердил Гурьев. — И не пострадает. Скорее, наоборот. И сидя здесь, в Маньчжурии, время от времени постреливая и подвешивая заблудившихся жидов с комиссарами, вы никак не можете приблизиться к какому-нибудь результату. Ни вы, ни глубоко уважаемый мною атаман Семёнов. А уж тем более это не получится ни у китайцев, ни у японцев, — он быстро развернулся и церемонно поклонился Такэде, — извините, Сабуро-сан, вы ведь понимаете, о чём я, — Гурьев снова перевёл взгляд на Шерстовского. — А меня интересует результат. Куда меньше, чем процесс. Поэтому мне нужны союзники. Повешенный комиссар – плохой союзник, Виктор Никитич. А вот живой комиссар, которого не били, не пытали, а распропагандировали и отпустили на все четыре стороны – это, доложу я вам, бомба почище отпущенных пленных и перевязанных раненых. Комиссар, который вдруг увидел, что враг может быть симпатичным во всех смыслах, великодушным и щедрым, перестаёт быть вполне комиссаром. Он становится человеком, который понимает, что его собственная система взглядов – отнюдь не единственно возможная и к тому же не абсолютно неопровержимая. И начинает думать. А думать – это и есть самое важное. Конечно, в обычных условиях он вряд ли задумался бы. Но в том-то и дело, что предложенные обстоятельства обычными не являются. Тут уж хочешь, не хочешь, — задумаешься. Вот этой всей совокупностью моментов я и собираюсь воспользоваться. И не позволю мне помешать.

— После всего?!

— Когда-то начинать необходимо, — пожал плечами Гурьев. — Я не стану сейчас распространяться о личных обстоятельствах, — просто поверьте, что поводов и оснований для мести у меня не меньше, чем у вас или полковника Шлыкова. Только мы так никуда не уедем. А двигаться просто необходимо. Выхода нет.

— Куда? Двигаться – куда?!

— Вперёд. У меня большие планы, Виктор Никитич, — тихо, но внятно проговорил Гурьев. — Для их осуществления мне требуются люди. Всякие люди, желательно – с принципами и лично мне обязанные. По возможности – обязанные всем, в том числе и жизнью. У меня такое чувство, что нам попался человек именно с принципами. Ещё раз повторяю – нам требуются союзники. Они не лежат готовые на складе, словно обмундирование. Нет у меня глиняной армии, как у первого императора династии Цинь, которая только и ждёт звуков боевых барабанов, чтобы ожить и броситься в сражение. Армию требуется изготовить. Изготавливать её можно только из подручного материала. Только из того, что имеется в наличии. В наличии же, как вы имели возможность неоднократно убедиться, былинных витязей, всех из себя в сверкающих ангельских доспехах, почему-то не наблюдается. Всё больше народец, на войне так или иначе пообтёршийся, и выпить не дурак, и реквизицию без особых душевных терзаний произвести, и на бабу чужую взгромоздиться, если случай подвернётся. Если у вас имеются какие-нибудь запасы означенных витязей, соблаговолите поделиться. Или новые, уникальные идеи на этот счёт. Я готов со всем возможным вниманием их выслушать. Молчите? Ничего удивительного, — Гурьев повернулся, посмотрел на Шлыкова. — Именно потому я буду действовать так, как я сам считаю нужным и правильным. Уж извините.

— Удивил – победил.

— Совершенно точно именно так, — кивнул Гурьев. — Но такую ювелирную работу я, как вы понимаете, ни вам, ни полковнику, как бы ни был он любезен моему сердцу, доверить не могу. Посему отправляюсь немедленно спать, чего и всем остальным, кстати, желаю, — Гурьев поднялся и сладко, с хрустом, потянулся. — Да вы ведь и не станете мне мешать, господа?

Сказано это было таким тоном, что Шерстовский мгновенно уяснил – совещание закончено, решение принято, и командира мнение подчинённых более не интересует. Командира?! Командира, командира. Тут уж – хочешь, не хочешь… Ротмистр знал, что такие вещи не на земле и не в штабах решаются. Если положено человеку судьбой – командовать, значит, так тому и быть. Он кивнул, поднялся, и щёлкнул каблуками, отработанным жестом прижимая шашку к бедру:

— Разрешите откланяться, Яков Кириллович.

— Разумеется. Спасибо и спокойной ночи, господа.

А что, подумал, выходя по нужде, Шерстовский. Во всяком случае, на это забавно будет поглядеть. А повесить – дурная работа нехитрая. Но каков же… шельмец, а?! До такого додуматься! Конечно, не Цесаревич он, это, как Божий день, ясно. А – кто?!

* * *

Поставив перед безгранично обалдевшим Чертоком чугунок с дымящейся, политой топлёным маслом, посыпанной свежей зеленью и крупной солью картошкой и заперев амбар, один из конвойных казаков вздохнул и перекрестился:

— Во. Видал?! А ишшо говорят. Как разговариват! И смотрит-то! Как же, не царевич. Так мы и поверили. Царевич. Как есть, доподлинный царевич. Во!

— А зачем же говорят-то, что не царевич?! — жалобно сказал другой. — Это ведь народу какое облегчение-то было б…

— Курья башка, — ласково проговорил старший. — Конь… Конь-спирация. Нельзя покудова. Силёнок маловато.