— Успокойся, Толя. Тетка Дарья не выдаст.

Я вздрогнул. Откуда она знает, что я не один. Татьяна молчит. Несколько успокоившись, я спрашиваю Таню о странном чернобородом верзиле, что отнял у нас лошадей с повозкой. Она недоуменно пожимает плечами, но ее глаза, добрые и ласковые, что-то знают.

Примерно в полдень мы с Татьяной из-за оконной занавески наблюдали страшную картину. По хуторской улице немцы гнали наших пленных казаков. Их было десятка два. Против нашей хаты остановили, построили у стены амбара и стали стрелять из автоматов поверх голов пленников. Страх нагоняли. Потом на шеи казакам, как ожерелья, навешали связки лука, награбленные в хуторе, а в руки насовали подстреленных кур. Гитлеровцы забавлялись, тешились властью. Построив пленных, погнали дальше.

Как было обидно за свою беспомощность! Таня, глядя на улицу, кусала губы. По ее лицу текли слезы.

Вечером, когда я хотел было собраться в путь-дорогу и думал над тем, каким образом транспортировать старшину, на улице хутора загрохотали фашистские танки. Один из танков, проломив каменный забор, въехал в наш двор. Через несколько минут в хату ввалился экипаж и, наподобие утреннего «оруженосца», стал хозяйничать. Правда, танкисты не спрашивали и не искали продуктов, у них свои были. Все же заставили вскипятить чай. На меня поглядывали с подозрительностью.

Пора было ложиться спать. У меня уже глаза не глядели, хоть подпорки в них ставь. Татьяна разобрала постель и медленно стала стягивать с себя платье. Легла, забилась к стенке. Рядом с Татьяной легла Галинка. Мне остался край кровати. Я быстро разделся и лег, незаметно сунув под подушку пистолет.

Танкисты согнали и бабку с печи. Они опасались и ее. Старуха устроилась в нашей комнате на сундуке. Танкисты плотно прикрыли дверь и чем-то ее подперли.

Перед рассветом танкистов подняли по тревоге. Где-то далеко гремел бой.

С утра я опять сапожничал: приколачивал подметки к Татьяниным башмакам. Таню попросил сходить в разведку. Она ушла с дочкой. Вскоре в хату явился человек, очень похожий на знакомого верзилу. Но сейчас телогрейка и ватные брюки на нем не были замызганными и грязными, как вчерашним рассветным утром. И что совсем поразительно: не было черной бороды.

«Верзила» поздоровался, не спеша набил трубку, поглядел на мою сапожную работу и с плохо скрываемой ехидцей спросил:

— Не в примаки записался?

— А вам-то что?

— В такое время, — верзила кивнул на башмак, на мои руки, — неплохо и этим заняться. — В голосе его звучала издевка.

— В чем дело, гражданин, пан или господин? — Меня разбирало зло. — Я дома. И никому до меня нет никакого дела.

— Ой ли? — Гражданин, пан или господин усмехнулся. А потом поднялся и тем резким и жестким голосом, каким ссаживал нас с повозки, проговорил: — Ну вот что, хватит играть в прятки. Пора в свою часть подаваться. Отстанешь — в дезертиры запишут.

Я ничего не понимал. Кто этот человек? На каком основании и по какому праву он разговаривает со мной тоном приказа?

— В двенадцать ноль-ноль явитесь на восточную окраину хутора, там общий сбор. Ясно? — И, хлопнув дверью, ушел.

«Провокатор!» — мелькнуло в голове. Работалось мне теперь плохо. С грехом пополам приколотил подметки… Спросил «тещу», кто этот человек, но она ничего мне не ответила, словно и не знала его. Беспокойство мое усиливалось. Я ждал Татьяну, а ее все не было. Не задержана ли? Я даже не знал, что в хуторе немцев нет. Все они вымелись на рассвете.

К назначенному часу на «сборный пункт» я не пошел. И за мной никто не явился. И вдруг часа в два пополудни является Татьяна с дочкой. Оживленная, радостная, взволнованная. Да и является-то как! В моей повозке, запряженной моими серыми лошадями. От удивления у меня глаза на лоб лезут. Бывают чудеса на свете, но подобных мне видеть не доводилось.

Я бегу вызволять старшину. Под кроватью его не оказалось. Влетаю в хату и… застываю столбом. Мой старшина Сергей Антонович Пахоруков, словно новый пятак, сидит за столом в красном углу, под божницей, а рядом с ним сидит «старая карга» — милая, улыбающаяся, помолодевшая женщина. Они пьют чай с вареньем и о чем-то беседуют.

До конца дней своих я с глубокой благодарностью буду вспоминать хутор Ленинский (Голыши), его славных жителей и Татьяну (а может, и не Татьяну), у которой на полтора суток я стал «мужем», ее дочку Галинку и бабушку. Люди шли на подвиг, не считая это подвигом.

Часа через три-четыре мы были в Ново-Александровском, среди своих. Старшину я сдал в медсанчасть полка, откуда его сразу отправили в госпиталь. С нами пришли из Ленинского шесть артиллеристов и девять эскадронцев нашего 37-го полка, укрывавшихся тоже в хуторе.

Прежде чем явиться перед ясные очи начальства своего полка, мне пришлось побывать в особом отделе дивизии и дать объяснение, почему я плохо вел себя с «провокатором» и почему не явился на место «общего сбора». Объяснение было нетрудным. Здесь мне сказали, что «провокатор» — староста в хуторе и наш советский коммунист-подпольщик. Что он спас много казачьих жизней. Что из Ленинского после «общего сбора» он привел в полк 38 казаков и 10 лошадей.

Из хутора Калиновки гитлеровцев вышибли казаки 12-й казачьей кавалерийской дивизии. 31 января в эту злополучную Калиновку прибыл снова наш поредевший 37-й кавалерийский полк. Надо было собрать уцелевшее вооружение, поискать разбежавшихся лошадей, собрать и похоронить казаков, наконец, посчитать, что от полка осталось, какую боевую силу он теперь представляет. Печальное это занятие, но на войне всякое бывает. Написал вот последнюю фразу и подумал: нечасто, но приходилось слышать, как из-за отдельных бесталанных и безвольных командиров мы несли ничем не оправданные потери.

Проигранные бои многие объясняли невезением. Его Величеством Случаем — мол, на войне всякое бывает. А с нами этого могло и не быть, если бы…

В братскую могилу, вырытую на околице хутора, мы положили около сотни воинов, не менее отправили в госпиталь. Более десятка внесли в список «Без вести пропавший». Я видел, как немцы ходили по полю и пристреливали раненых. Итоги боя плачевные, эскадроны и батареи почти уполовинились. Убавилось много лошадей и оружия.

При захоронении казаков в хуторе обнаружили обезображенный труп командира минометного расчета сержанта Ежова. Один из уцелевших жителей хутора рассказал, как сержанта допрашивали и пытали гитлеровцы. Ежов отказался отвечать на вопросы. Взбешенный офицер ударил его ногой в пах. Сержант плюнул в лицо садисту. Тогда солдатня сорвала с сержанта одежду, заставила положить на забор руки. Их раздробили прикладами. Выбили глаз, изуродовали лицо. В таком виде повели по хуторской улице. Ежов, услышав голоса женщин и стариков, крикнул:.

— Товарищи колхозники, передайте нашим: гвардии сержант Ежов ни слова не сказал фашистам. Ждите наших!

Гитлеровец шашкой, подобранной на поле боя, ударил сержанта по голове, по плечу, а потом тычком в живот. Ежов так и умер с шашкой, проткнутый ею насквозь.