Он теребил галстук. Может быть, думал: если она чокнутая, то запросто и он…

Но человека не сажают за то, что у него в голове.

«Да, я ее видел», — сказал он.

Комнаты для допросов. Два детектива-инспектора. Странно оказаться по ту сторону закона.

Не потому ли мы оба в юные годы — в те давние простые, определенные годы — выбрали эту, правильную сторону?

(Да, сказал он мне позднее во время гольфа.)

Хороший поступок, верный. Своего рода страховка: на нужной стороне с самого начала. В любом случае — не худший выбор для таких, как мы. Для крепко стоящих на ногах парней, которые в школе не питали особой любви к блюстителям порядка (и дома не без проблем).

Трудные школьники (и Марш, догадываюсь). По бумагам не ахти, но внутри доброкачественные. Годные для того, чтобы служить закону.

А теперь поглядеть на Марша перед пенсией — вылитый учитель, усталый учитель (в глазах временами строгий кремень). А что до меня… Из-за училки опять сижу в полиции. Потому что даже училкам случается иметь неприятности с законом.

Насколько проще было в те давние годы, когда полицейские еще не были для всех и каждого дерьмом, мусорами.

Он, похоже, прочел мои мысли.

«Можно с ней повидаться? Очень вас прошу».

Одно это «очень прошу» стоило признания.

Он строго на меня посмотрел. Усталый учитель — такой, который, если повезет, спустит тебе твои шалости. Но даже усталый учитель может поставить тебя на место. Даже дружелюбный на вид полицейский может напомнить тебе, что с властью не шутят.

С той поры я вижу ее только так — с разрешения.

«Этого я вам позволить не могу», — сказал он.

Должность не дает ему такого права — должность, с которой он скоро расстанется. Дома ждет жена, скоро получит его навсегда.

«Это невозможно, вы же знаете порядок».

А Боб Нэш лежит на стальной кровати. Знаю я порядок, знаю.

Его последнее дело. Я мог выбить его из седла, толкнуть в расселину.

Это был я — моя вина. Берите меня вместо нее.

На что иначе любовь?

Запускаю мотор. Окончились еще одни похороны, многолюдные, все большими группами идут к машинам, рассаживаются, и я в своей, затесавшись в их вереницу, чувствую легкую неловкость. Нет, я не с вами. Просто приезжал побыть у могилы. В другой компании.

Маленькая стрелка с надписью «Выход». Даже здесь нужна организация транспортных потоков, чтобы отбывающие не мешали прибывающим, не нарушали их медленного равномерного движения за катафалком. Чтобы и в загруженный день — такой, как сегодня, — каждая группа получила свой, пусть недолгий, промежуток времени, когда можно вообразить, будто только твое сегодня и значимо, только ты здесь по серьезному делу.

Как приходящие ко мне клиентки.

Только ты что-то для меня значишь, только ты.

Как мы такое решаем?

«Выход». Странное, если подумать, слово для кладбища. Должно быть последним словом перед тем, как ты сюда попадаешь. Здесь все навыворот.

А там, где сейчас Сара, «выход» — слово малоупотребительное. И никаких услужливых стрелок. Все крутится внутри.

Пока Сара не стала моей учительницей, я не слишком много думал о словах. Никогда не разглядывал их на свет.

«Ты это можешь, Джордж. Записывай все».

Не просто письма. Курс заочного обучения, домашняя работа. Уже не умоляющие послания в темноту. Прошу Вас, давайте встретимся…

Частные уроки по особой программе.

«Каждый раз хоть что-нибудь мне приноси».

А раньше не был мастером излагать что-либо на бумаге. Теперь я ее глаза, ее агент в мире, ее посланник. Нужен стимул, мотив. То же самое с преступлением. Не знаешь, что у тебя внутри.

Помню, как она мне однажды сказала про мою последнюю писанину (я всякий раз ждал вердикта, как от Элен насчет стряпни): «У тебя получается, Джордж. Ты можешь, в тебе это есть. Я тебе больше не нужна».

«Тут ты ошибаешься», — сказал я.

Из тюрьмы в тот день выходил — плыл по воздуху.

Смотри, запоминай, записывай. Ношу с собой блокнот, как добросовестный полицейский. Можно подумать, веду особое дело, требующее полной загрузки. Единственное дело — единственное, которое что-то для меня значит.

Вереница машин, в которой я еду, ползет среди кипарисов и других хвойных, потом среди лиственного золота, потом вдруг останавливается. По обеим сторонам блестят могильные камни. Там и сям яркие цветы.

Вспоминаю девушку в цветочном магазине. Как она переходила со света в тень и обратно. Чья-нибудь дочь. Цветут (Элен, правда, отрастила шипы). А что такое мы с Сарой? Поздние цветы, вроде хризантем. Ноябрьские — неизвестно откуда. Тепличные. Тюремные.

Солнце сквозь ветровое стекло, как будто я растение в оранжерее.

Патни-вейл. Долина Патни. Звучит так, словно это какой-то потерянный рай. Здесь и правда тишь да гладь. Для полиции забот немного. Разве что мелкие транспортные заминки. Никаких нарушений общественного порядка. Единственный спокойный пятачок на свете. Чего же тогда мы выстроились в очередь на выход?

Опять медленно двинулись к воротам, за которыми все изменит скорость. Надгробия смотрят на нас, провожают, выстроившись в безмолвный и неподвижный почетный караул. Все навыворот. Отдают почести уходящим живым — приговоренные часовые.

Кроме Боба, если он смотрит. Он-то никаких почестей мне не отдает.

Едет, подлюга. Замешался среди других. Прикидывается, мошенник, таким же, как все, прикидывается, будто горюет.

Странное последнее-движение головой перед тем как сесть в «сааб».

Вот он, гад. Едет. Цветы положил, совесть чиста.

Злостный — вот какое слово было пущено в ход.

Что-то в этом слове телесное, физическое. Поднимающийся в горле черный вкус, распухший больной язык. Как будто в тебе нашли какую-то порчу, злокачественную опухоль, и это теперь ты, это теперь твое навсегда.

Злостный нарушитель. Лицо, причастное к полицейским злоупотреблениям. В другое время дело, скорее всего, ограничилось бы служебным взысканием, выговором, временным отстранением. Уже изрядный позор. Но тогда все кому не лень говорили о злоупотреблениях, и сверху оказывалось давление, и люди потеряли доверие к полиции — поэтому нужны были примеры, нужны были козлы отпущения. И вот я уволен, а Дайсон гуляет на свободе.

Справедливость: еще одно слово.

А если бы (как мне почти удалось) я припаял ему хороший срок, я получил бы благодарность, и только.