Рутенберг свободен от сомнений Мережковского. Он полон уверенности и веры: – Победят евреи, потому что вечность Израиля не иллюзия (Yaari-Poleskin 1939: 8).

51. Имеются в виду арабские беспорядки в Палестине в августе-сентябре 1929 г.

52. Изадора Осиповна Дымова (1907-?), дочь Дымова от первой жены, И.Н. Городецкой (?-1924), врача по профессии, ср. с неверным утверждением С. Шумихина о том, что Изадора – дочь Дымова и его второй жены А.Н. Смирновой, бывшей супруги В.А. Амфитеатро-ва-Кадашева (Шумихин 2004: 637).

53. ‘Не имеющий гражданства (подданства)’ (нем.).

54. Ср. с перекличку этой мысли с тем, как воспринимает Азефа после его разоблачения Савинков в романе Р. Гуля «Генерал БО»:

Ночь была тиха. В квартире звуков, кроме шагов, не было. Савинков чувствовал разбитость, бессилие. «Игра в масштабе государства, быть может, в масштабе мира, так ведь это ж гениальная игра?» (Гуль 1929, II: 198).

См., к примеру, еще в финале воспоминаний знавшего Азефа члена партии эсеров М.И. Левина, объяснявшего гипертрофированную потребность этого человека играть людскими судьбами его патологической психикой:

… психика Азефа была ненормальная. Возможно, что эти истерические наклонности при сложившихся для этого благоприятных условиях развили в нем страсть играть историческую роль. В сознании, что он, скромный лысковский мещанин Евно Фишелев Азеф, держит в своих руках судьбу обоих борющихся лагерей и что от него в известной степени зависит ход событий в России и, пожалуй, во всем мире, его больная душа находила, быть может, удовлетворение (Левин 1928: 91).

55. Для Рутенберга, как и для многих других российских революционеров его поколения, разоблачение Азефа означало, по словам В.М. Зензинова, душевный кризис «потери права на наивность»:

Разоблачение Азефа для всего нашего поколения, имевшего какое бы то ни было – близкое или далекое – касательство к революционному движению, было резкой гранью, отделившей одну часть нашей жизни от другой. Мы как бы потеряли право на наивность. Каждый из нас был вынужден пересмотреть свои отношения к людям, в особенности к самым близким. Человек, которому мы доверяли, как самим себе, оказался обманщиком, предателем, злодеем, надругавшимся над тем, что нам было дороже всего на свете, дороже собственной жизни, человеком, опозорившим и оплевавшим наше святое святых. На мир, на людей, на жизнь он заставил нас взглянуть теперь другими глазами. После разоблачения Азефа и всего пережитого в связи с этим мы были и сами уже другими – исчезла наивная доверчивость к людям, остыла любовь – холодными остановившимися глазами смотрела теперь на нас суровая, часто безжалостная жизнь (Зензинов 1953: 414).

Ср. другое признание эсеровского цекиста, где еще более резко обнажена атмосфера подлинно политического и духовного кризиса, последовавшего за разоблачением Азефа:

Удар, нанесенный раскрытием Азефа, был огромной силы. Были подорваны моральные основы, подорвана внутренняя спайка организации, покоившейся на принципе взаимного доверия. Началось взаимное подозрение, посыпались данные о неблагополучии многих лиц, заработали следственные комиссии. Стали возможными такие взгляды, как, например, приобретшая популярность фраза одного из довольно видных членов партии, работавшего по следственным делам: «каждый

член партии – потенциальный провокатор». Наступил период распада и разложения. Из-за границы эта атмосфера перекинулась в Россию, всюду взращивая семена недоверия и сомнения (Аргунов 1924: 77).

56. По существу то же разнообразие мнений представлено в сегодняшней полемике об Азефе – от «патологического убийцы-провокатора» (Кожинов 1998: 68) до концепции израильского историка Л. Прайсмана, утверждающего, что главным для Азефа-террориста был еврейский вопрос и, устраняя Плеве и вел. кн. Сергея Александровича, он руководствовался национальными чувствами (Прайсман 1992:107-08).

57. Ср. едва ли не в тон этому звучащий физиономический анализ другого провокатора, остающегося неназванным, в очерке В. Розанова «Почему Азеф-провокатор не был узнан революционерами» (1909) (речь идет о фотографическом снимке):

Хотя позади, помнится, стояло несколько человек, но из них сейчас же выделился в моем внимании неприятный господин, коротко остриженный, с жесткими, торчащими, прямыми волосами, низким лбом, в темных очках, полный в корпусе и с сильно развитым подбородком (Розанов 2004: 43).

«Хитрец Рутенберг»

9 января 1905 г., которое вошло в русскую историю под названием Кровавое воскресенье и которое традиционно связывают с началом первой русской революции, описано подробно и многократно (о расстреле и подавлении мирного шествия см., например: Горький 1968-76, VIII: 349-73; Бонч-Бруевич 1955: 15–46, и др.).

писал А. Блок в стихотворении «Шли на приступ. Прямо в грудь…» (1905), конфискованном полицией.

Один из самых чутких к «шуму времени» современников, писатель В.Г. Короленко, воспринимая события 9 января как исторический водораздел (очерк «9 января 1905 года», 1905), вспоминал в связи с этой датой образ из «Казаков» Л. Толстого, когда едущему на Кавказ по степной равнине Оленину кажется, что никакого горного пейзажа, который мог бы поразить его воображение, не существует вовсе.

И далее следует неожиданный переход к Кровавому воскресенью, в котором «припев» толстовского героя, приобретая иную эмоциональную окраску, становится метафорой исторического потрясения, пережитого обществом в день 9 января: