ни выдохнуть. Кузька терпел-терпел да так чихнул, что сковородка слетела с чугуна вместе с Лешиком.

Баба-яга как закричит страшным голосом:

— Кто в чугуне чихает?

И тут громко постучали в стену. Друзья — вон из дома, не помнят, как и выскочили. Первый же встречный куст загородил их ветками, прикрыл последними листьями.

Баба-яга кричит с порога:

— Улю-лю! Догоню! Поймаю!

Принюхивается, озирается. Да разве сыщешь лешего в родном лесу! Одни поганки белеют на поляне, да дятел стучит в стену дома.

Кузька одним глазком глянул на Ягу и то — испугался.

Серый Кот подошёл к хозяйке — то ли приласкаться, то ли показать, где прячутся непрошеные гости.

Яга и на него рявкнула:

— Надоел хуже собаки! Зачем чужих из дому выпускаешь?

Кот угрюмо поплёлся к конуре. А Яга уже кричит на Дятла:

— Чего избу долбишь? Кыш отсюда! Не видел, куда побежали?

— К деду Диадоху, на тебя жаловаться! — Дятел перелетел на сосну и застучал ещё сильнее.

— Я ж их не съела! Чего попусту жаловаться? Съела бы — тогда и жалуйтесь кому хотите. Да пропади они пропадом! — Яга зевнула во весь огромный рот и ушла в избу.

Вскоре по лесу разнёсся её могучий храп.

Лешик с Кузькой направились к мутной лесной речке. Когда они крались мимо конуры, Кот притворился спящим, а сам подумал: «Мышей бы я из дома не выпустил. Эх, переловил бы я их, кабы не цепь».

Дом для хорошего настроения

В мутной воде у берега плавало корыто. Обыкновенное деревянное корыто.

— Собственный корабль Бабы-яги! — зевнув, сказал Лешик.

Ну и ну! Летает в ступе и на метле, плавает в корыте. Потому, наверное, и в доме у Яги беспорядок. Кузька пожалел корыто. Дитя в нём не искупают, бельё не постирают. Свинья из него не похлебает, телята с ягнятами не попьют. Кот сторожит дом вместо собаки, корыто мокнет в мутной речке да возит на себе Бабу-ягу. Ну и жизнь!

Тут корыто уткнулось в берег, прямо под ноги, — садитесь, мол.

— Корабль, а кто не знает, корытом называет! — сказал Лешик. — Плыви куда знаешь!

И вдруг корыто поплыло не вниз, а вверх по мутной речке, против её течения. Сначала оно двигалось вдоль берега со скоростью коровы, потом ещё быстрее.

«Как сытый поросёнок от лоханки бежит», — подумал Кузька.

Лешик на эти чудеса не обратил внимания, он зевал и дремал.

Вдруг зазвенели, забренчали бубенчики. До того весело, что не устоять, не усидеть, не улежать. Корабль Бабы-яги со всего маху причалил к берегу возле моста.

Ну и мост! Перила точёные, доски золочёные, прибиты серебряными гвоздочками, на каждом гвоздочке бубенчик. Дятел (видно, он твёрдо решил помогать Лешику) уже сидел на перилах. Постучал клювом, бубенчики зазвучали ещё приятнее — век бы слушал. Лешик с Кузькой выскочили на бережок, на жёлтый песок, поблагодарили корыто. И оно весело поплыло само, теперь уже по течению, вниз по речке.

Посреди лужайки дом. Не курная изба, не на курьих ножках. Из трубы завитушками бежит дымок. Чем-то особенным повеяло, необыкновенным. Праздником деревенским, вот чем повеяло!

— Кто с нами, кто с нами петь и плясать? — заголосил Кузька и помчался к дому, да не по простой, а по ковровой дорожке с вытканными на ней розовыми букетами и розовыми бутонами.

— Сразу бы нам сюда! — сказал Лешик. — Такой дом и в зимней спячке не приснится. Это у Бабы-яги дом для хорошего настроения. Здесь она всегда добрая.

Ещё бы не быть доброй в этаком доме! Крыша из коврижек и коржиков, ставни вафельные, окна леденцовые, вместо порога — пирог.

— А вдруг вернётся Яга, увидит меня и съест до крошечки? — Кузька вспомнил, до чего страшна была Баба-яга.

— Нет, — сказал Лешик. — В этом доме она никого не тронет. А в тот дом не ходи. Зовёт, просит, всё равно не ходи, там она кого хочешь съест от злости.

Скрипнула дверь. Кузька испуганно поглядел на крыльцо. И увидел толстого пушистого Кота. Сидит и умывает лапкой чистенькую мордочку.

— Гостей намывает! Кого бы это? Батюшки светы, он нас намыл! Мы — гости! — сообразил Кузька — и в дом. Лешик — следом за ним.

А в доме будто ждут гостей — званых, незваных, прошеных, непрошеных. На столе узорная скатерть, кувшины, корчаги, кринки, миски, плошки, чашки, блюда, самовар на подносе.

— Хороший тут домовой хозяйничает, да небось не один! — обрадовался Кузька. — Эй, хозяева дорогие! Где вы? Я пришёл!

Домовые не откликнулись. Друзья облазали в доме все углы, все закоулки. Под печью и за печью домовых не нашлось. Не было их ни под кроватью, ни за кроватью. Ну и кровать! Перина чуть не до потолка, подушек без счёта, одеяла стёганые, атласные.

Не нашлось домовых ни на чердаке, ни в чуланах, ни в каморках, ни в кладовых, ни в подвалах. Никто не отзывался на самые ласковые приветы и просьбы. Под потолком на серебряном крюке качалась позолоченная люлька. Заглянули и в неё. Может, баюкается в ней какой-нибудь домовёнок-несмышлёныш. Нет, одна погремушка среди шёлковых пелёнок.

Вдруг Кузька увидел, что из самовара идёт пар, а из печи сами прыгают на стол пышки, ватрушки, лепёшки, блины, оладушки. В кувшинах, в кринках оказались молоко, мёд, сметана, варенья, соленья, кислый квас.

Блюда с пирогами сами двигались к домовёнку. Лепёшки сами окунулись в сметану. Блины сами обмакивались в мёд и в масло. Щи прямо из печи, из большого чугуна, — наваристые, вкусные. Кузька и не заметил, как съел одну миску, другую, потом полную чашку лапши и закусил кашей с топлёным молоком. Напился квасу, брусничной воды, грушевого взвару, отёр губы и навострил уши.

В лесу кто-то выл. Или пел, не поймёшь. Вой приближался. «Я несчастненькая!» — вопил кто-то совсем неподалёку. Уже стало понятно, что это слова песни. Песня была жалостная:

Уж я бо́сая, простоволосая,

Одежонка моя поистёрлася…

Кузька на всякий случай залез под стол, Лешик — тоже.

— Это гость какой несчастненький жалует, — рассуждал домовёнок, поудобнее устраиваясь на перекладине под столом.

Ох, прохудилася, изодралася,

Вся клочками пошла, да ох лохмотьями…

Хриплый бас раздавался уже под самыми окнами. Даже стёкла, то есть леденцы, дребезжали.

Кузька встревожился:

— Во голосит! Это не Баба-яга, а пьяница мужик, не иначе.

Он терпеть не мог