Медленно Деметриос повернулся на бок, придвинулся к Нике, положил тяжелую худощавую руку на ее бедро. Она застыла в тревожном ожидании. Эксцентричный полукровка рядом – впервые она видела его таким. С него слетели все маски. Открытый, уязвимый, спокойный. О чем он думает? Чего он хочет? В голове закружились вихрем сладостные и вызывающие великое смущение фантазии. Причем ей отнюдь не хотелось, чтобы он эти фантазии взял да и воплотил, такое обращение с фантазиями она посчитала бы святотатством. Но он мог сделать что-то неожиданное, что-то волнующее, отчего ее фантазии обрели бы новые грани… «Фантазия создает наше желание, – сказал он однажды, – в буквальном смысле учит как желать». Тогда Ника не очень поняла, о чем речь, но происходящее здесь и сейчас стало иллюстрацией к его словам.

Чего он хочет?

Вот где вся соль, вся суть. В ее фантазиях Деметриос видел в ней нечто необъяснимое, неформулируемое, что влекло, завораживало, очаровывало его, и свое реальное поведение она выстраивала таким образом, чтобы оно доставляло ему удовольствие и утверждало ее в качестве объекта его желания.

Крепко прижимая к кровати ее руки, раскинутые в стороны, он склонился над ней так низко, что прядь его темных волос упала ей на лоб. Запястья окольцевала боль. Надо же так схватить! Она не собиралась оказывать сопротивление, но мысль о том, что ее попытки ни к чему бы и не привели, оказалась неожиданно захватывающей. Было ли приятно сознавать свою неспособность вырваться и убежать? Нет, нет… не то. Приятность или неприятность не имели никакого отношения к тому, что чувствовала Ника.

С трудом она разобрала его тихое бормотание:

– Смешаются и кровь, и огонь, и пыль…

– Что?

– Кровь и огонь, – хрипло повторил Деметриос. – Помнишь сбор винограда в Аттике?

– Да, помню. Мы ездили… ты возил меня…

– Помнишь песни сборщиков?

– Да, да…

Они бродили тогда, взявшись за руки, между лоз, а молодые сборщики урожая, не прерывая пения, склоняли головы в знак уважения и одаривали их теплыми улыбками. Смуглые обнаженные руки, перепачканные виноградным соком, ловко снимали одну спелую гроздь за другой и укладывали в корзинки. Мужские и женские голоса сливались в единый жалобный хор, легкая отрешенность на лицах придавала всему происходящему характер церемонии, участники которой были мертвецки пьяны, причем это состояние расценивалось как необходимое и желательное.

Некоторые мужчины, кивая Деметриосу, восклицали: «Эвой!» Он отвечал на приветствия и вел Нику дальше, от молодых лоз к старым, время от времени протягивая руку, снимая с грозди налитую сладким соком виноградину и вкладывая ей прямо в рот. «Как тебе этот вкус? А этот? Чувствуешь разницу?» Казалось, ему известна история жизни каждой лозы.

В отдельные минуты песнь звучала, как плачь, и Ника спросила, о чем поют сборщики. Негромким, хрипловатым голосом, какой появлялся у него на фоне глубоких переживаний, он зачитал наизусть несколько текстов. Песни сборщиков и песни давильщиков – все они были об одном. Ей следовало догадаться…

«В дионисийской процессии Птолемея Филадельфа, – говорил Деметриос, – на большой колеснице возили ленос – чан, в котором шестьдесят сатиров под присмотром силена давили виноград. Сок стекал прямо в дорожную пыль, а сатиры в песнях оплакивали растерзанного бога, ибо он воплощался в лозе не в меньшей степени, чем в жертвенном животном».

Вот она, пыль. И сок, да. Кровь лозы виноградной.

«Я имею в виду коз, – продолжал он, на ходу поглаживая пальцами резные темно-зеленые листья. – Ты читала орфиков? Для своих мистерий они позаимствовали, творчески переосмыслив, тайную жертвенную церемонию, служившую окончанием триетериды. Упрощенная форма ее долго сохранялась на виноградниках. Козы, попадая на виноградник, причиняли вред виноградной лозе, и когда Дионису приносили в жертву коз, искупление шло голова за голову, если можно так выразиться… Но дело не только в этом. Козленок или козел должен был умереть, чтобы из земли вновь произросла виноградная лоза».

И еще кровь жертвенного животного. Разумеется.

«Мясо жертвенного животного отваривали, чтобы сделать съедобным. Виноград же на лозе становился съедобным по мере созревания. Затем отварное мясо сжигали на огне. По-гречески вместо «полностью сожженное» можно сказать «полностью созревшее». Сожженное мясо смешивали с землей».

Козленок или козел – замещающий бога, то есть по сути сам бог, – должен был умереть, чтобы из земли вновь произросла виноградная лоза.

«И козел, и лоза принадлежат к мифу Диониса, – незаметно для себя Деметриос перескочил в настоящее время, Ника умышленно не стала его поправлять, – общей для них (и не только для них) является неиссякаемая жизнь. Вера в то, что эта жизнь переходит из одного существа в другое и таким образом продолжается, служит указанием на божество, не заключенное в каком-либо конкретном индивиде».

Кровь. Огонь. Пыль или земля.

Воспоминания о той прогулке по виноградникам и о недавних, вызывающих трепет и замирание сердца, хриплых возгласах и стонах вперемешку со смехом, которые издавал Деметриос, находясь «в ее власти», погрузили Нику в сладостное оцепенение. Она грезила подобно принцессе в хрустальном гробу, в то время как принц вынес ее на руках из дома и бесцеремонно распластал на ковре из осыпавшихся еловых игл. Приятное покалывание, хвойная прохлада… и шишка – шишка, вонзившаяся в бок. Ах!

Переключив внимание на реакции и ощущения своего тела, Ника поначалу испугалась. Точнее, запаниковала. Включился инстинкт самосохранения? Кто знает, что этому безумцу в голову взбредет. Ведь нужно довериться, да? Отпустить контроль? Попахивает садомазохизмом. Но, окинув мысленным взором все прочитанное на эту тему ранее и приложив к актуальной ситуации, она убедилась, что нет, садомазохизм здесь даже рядом не лежал.

Всему виной проклятые стереотипы. Садист и мазохист, вопреки распространенному мнению, не способны составить идеальную пару. Отношения между ними – это не такие отношения, где каждый из партнеров получает от другого именно то, чего хочет, не такие, где боль мазохиста напрямую доставляет удовлетворение садисту, и наоборот. Мазохизм помимо позиции и практики самого мазохиста подразумевает продуманную до мелочей мизансцену с участием человека, играющего роль Палача, и эта роль – не просто роль садиста, а намного более неоднозначная роль подневольного Господина, который на основании договоренности выполняет приказы мазохиста.

Деметриос не выполнял ее приказы. Она не занималась постановкой спектакля. Происходило нечто качественно иное, чему Ника не сразу подобрала название. Руки Деметриоса, не грубые, но безжалостные, рассказывали ей правду о ее теле, отыскивали новые и новые уязвимые точки, вытаскивали на поверхность всю боль и весь страх… А потом страх ушел. И боль, причиняемая жрецом, не лишенная, впрочем, своеобразной эстетики, подсказала искомое название – ритуал. Таинство воссоединения с утраченной плотью.