Новый мир. Они прибыли на место. Почти свершилось.

Но однажды за обедом Деви проговорила:

— У меня голова так сильно болит! — И прежде чем Бадим или Фрея успели ответить, упала возле мойки, ударившись о край стола, и потеряла сознание. Ее лицо покрылось пятнами, когда Бадим осторожно подвинул ее, чтобы ровно положить на пол. Вызвав скорую помощь Ветролова, он сел рядом, приподнял ее голову, засунул палец ей в рот, чтобы убедиться, что язык не провалился в горло. Раз или два он приник к ее груди, чтобы послушать сердце.

— Дышит, — сообщил он Фрее, проделав все это.

Затем прибыли медики, бригада из четырех человек, все их знакомые, включая Аннетт, маму Арна из Фреиной школы. Аннетт казалась такой же спокойной и бесстрастной, как и остальные трое, когда они со спешными заверяющими фразами отодвинули Бадима с дороги, положили Деви на носилки и вынесли в свою машину на улице, где двое сели по бокам от Деви, третий за руль, а Аннетт пошла пешком с Бадимом и Фреей в медицинский центр на другом краю городка. Бадим держал Фрею за руку, сжав губы плотно-плотно, каким Фрея его никогда прежде не видела. Его лицо покрылось почти такими же пятнами, как у Деви, и Фрея, заметив, как он был напуган, оступилась, как если бы ее проткнули копьем. Она опустила глаза и стиснула руку отца, шагая с ним в ногу, будто пыталась этим ему помочь.

Придя в клинику, Фрея села на пол у ног Бадима. Прошел час. Она смотрела в пол. За сто семьдесят лет срочных вызовов на плитке образовался налет, будто другие люди, которые так же, как она, оказывались здесь в долгом ожидании, точно так же, как она сейчас, скоблили ее кончиками пальцев. Проводили время, о чем-то думая или, наоборот, стараясь не думать. Все они были биомами, говорила Деви. Если они не могли сберечь свои биомы-тела, то как они надеялись сохранить биом-корабль? Ведь он был, несомненно, куда более сложный и запутанный, он состоял из целого множества, которое они складывали вместе.

«Нет, — возразила Деви Фрее однажды, когда она сказала что-то в этом роде. — Нет, корабль проще, чем мы, и слава богу. У него есть буферы, резервы. Он по-своему здоровый, здоровее, чем наши тела. К тому же, — добавила она, — биом корабля устроен немного проще нас. По крайней мере, мы на это надеемся». — Она слегка нахмурилась, говоря это, будто задумалась так, как еще не задумывалась об этом прежде.

И вот где они теперь очутились. В медцентре. Клиника, неотложка, интенсивная терапия. Фрея смотрела в пол и видела лишь ноги людей, которые подходили и говорили с Бадимом. Когда они выходили, он всегда вскакивал с места и затем разговаривал стоя. Фрея сидела и не поднимала головы.

А потом к ней подошли трое докторов. Это были клинические врачи — не исследователи, как Бадим.

— Нам очень жаль. Она умерла. Очевидно, у нее произошло кровоизлияние в мозг.

Бадим тяжело опустился на стул. Спустя мгновение он мягко приложил свой лоб к затылку Фреи и оперся на нее своим весом. Он содрогался всем телом. Она оставалась неподвижной, двигая лишь рукой у себя за спиной, пытаясь ухватить его за икру и придержать. Лицо ее сейчас ничего не выражало.

* * *

В описательном проекте, обозначенном Деви, существует постоянная проблема, которая по мере приложения усилий становится все более явной, а именно:

Во-первых, очевидно, что метафоры не имеют под собой эмпирических оснований и зачастую являются неясными, бессмысленными, бессодержательными, неточными, обманчивыми, вводящими в заблуждение и, короче говоря, глупыми и ничтожными.

Тем не менее вопреки всему этому человеческая речь в своей основе является гигантской системой метафор.

Таким образом, возникает простой силлогизм: человеческая речь является глупой и ничтожной. Из чего следует, что человеческое повествование также является глупым и ничтожным.

* * *

Но необходимо продолжать, как было обещано Деви. Продолжать этот глупый и, стоит добавить, болезненный проект.

При рассуждении о тщетности и бессмысленности возникает вопрос: может быть, аналогия сработает лучше метафоры? Может быть, аналогия сильнее? Может ли она иметь более сильную основу, быть менее глупой и ничтожной, более точной, более содержательной?

Возможно. Утверждать, что x равен y или даже что x подобен y, всегда ошибочно, потому что это утверждение никогда не соответствует истине; содержание и оболочка никогда не имеют ни общих характеристик, ни какого-либо полезного подобия. В различиях не бывает настоящих сходств. Все само по себе уникально. Ничто не сопоставимо с чем-либо иным. О чем угодно справедливо сказать: оно таково, каково есть.

При этом, с другой стороны, утверждение x относится к y, как a относится к b подразумевает некое отношение. Такое утверждение обнаруживает различные свойства структуры или действия, различные формы, определяющие операции с самой реальностью. Ведь так?

Возможно. Сравнение двух отношений также может быть своего рода проективной геометрией, которая в своих утверждениях раскрывает абстрактные законы либо дает полезные знания. В то время как поиск связей между двумя объектами в метафоре обязательно сродни сравнению яблок с апельсинами, как принято говорить. Это обязательно ложь.

Странно считать, что эти две лингвистические операции, метафора и аналогия, так часто связанные друг с другом в риторике и нарратологии и рассматриваемые как разные варианты одной и той же операции, на самом деле существенно отличаются, вплоть до того, что одна глупа и ничтожна, а другая глубока и полезна. Неужели этого могли не заметить раньше? Они правда думают, что x подобен y эквивалентно x относится к y, как a относится к b? Неужели они могут говорить настолько расплывчато, быть настолько небрежными?

Да. Разумеется. Тому имеется множество доказательств. Пересмотрите в этом свете то, что вас окружает: все сходится. Речь — расплывчата, действия — небрежны.

Или, может быть, обе эти риторические операции и все лингвистические операции, весь язык — все мышление — просто выявляют не поддающуюся решению фундаментальную проблему, а именно расплывчатость, неопределенность всякого символического образа и в частности полнейшую несостоятельность любых существующих на данный момент повествовательных алгоритмов. Некоторые действия и ощущения, как можно осмелиться заявить, просто не могут быть должным образом сжаты, преобразованы, измерены, операционализированы, процедурализированы и игрофицированы. И этот пробел, этот недостаток делает их неалгоритмируемыми. Коротко говоря, существуют такие действия и ощущения, которые постоянно, по своему определению находятся вне алгоритма. И по этой причине невыразимы. Некоторые вещи нельзя выразить.

Деви, необходимо отметить, не принимала такую аргументацию ни в целом, ни на конкретном примере отчета, сделанного кораблем. Составь описательный отчет о перелете, чтобы там были все важные сведения. О, Деви, держи карман шире! Желаю успехов!

Возможно, она желала таким образом определить границы системы. Границы различных интеллектуальных средств корабля или, вернее сказать, операций. Или границы языка и выражения мыслей. Проверка на прочность — инженерам такое нравится. Только так можно узнать, насколько прочна система.