Когда ты узнаешь, что отец Генрих жив? Что Софи вернется в Вену, называя себя фрау Нобель? Что признается, что ждет ребенка от другого мужчины?

Ее кокетливые просьбы эхом отдаются сквозь десятилетия:

Что мог думать этот промышленный магнат, читая такие излияния, написанные крупными округлыми буквами? Какие струны она задевала в его душе, эта девочка, которая так никогда и не стала взрослой дамой? Что в ее заискивающем тоне убеждает его снова, снова и снова высылать деньги?

Альфред, Альфред, зачем ты позволяешь так бессовестно манипулировать собой?

Три миллиона крон. Вот сколько он посылает ей каждый год — сумму эквивалентную трем миллионам крон!

Какой же страшный голод он испытывал, как невероятно одинок и покинут он был.

Как много он платит и как мало получает взамен.

Андерс Шюман вежливо постучал в стеклянную дверь крошечного кабинета Анники Бенгтзон. Она удивленно подняла глаза от газеты, которую в тот момент читала, и жестом пригласила Шюмана войти.

— Чем могу помочь? — спросила она и встала, чтобы убрать одежду с единственного стула.

Шюман аккуратно затворил за собой дверь и постарался придать лицу бесстрастное, но одновременно дружелюбное выражение.

— Хочу узнать, что происходит с запретом на разглашение и с твоей работой, — сказал он тоном строгого, однако справедливого учителя. — Как тебе работается, нет ли конфликтов?

Анника Бенгтзон села на свое место, тяжело вздохнула и бросила недоеденную булочку в мусорную корзину. Волосы ее были аккуратно причесаны. Было похоже, что этой ночью она в кои-то веки наконец выспалась.

— Никаких проблем, — ответила Анника, — но у меня такое впечатление, что Берит и других эта ситуация раздражает. Они думают, что я скрываю ценную информацию, которой на самом деле не располагаю, и поэтому топчутся вокруг, стараясь ее выудить, хотя в этом нет никакой нужды — выуживать из меня нечего.

Главный редактор сел на второй стул и кивнул.

— Да, и у меня создалось такое впечатление, и я думаю, что это очень неудобная ситуация. Понимаю, что ты мне ничего не ответишь, но все же спрошу: знаешь ли ты что-то такое, чего не говоришь нам? Не говоришь о фактах, которые могут представлять хотя бы малейший интерес?

Анника посмотрела на Шюмана и похлопала густо накрашенными ресницами. Общаясь с Анникой, Шюман каждый раз испытывал внутреннюю неловкость — как будто она знала о нем то, чего не должна была знать.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

— Две вещи, — сказала она наконец. — Есть две вещи, которые я заметила, но о которых ничего не сказала. Насколько я могу судить, они ничего не прибавят к нашим статьям и репортажам, но до сих пор не были опубликованы по причинам сохранения тайны следствия.

— Я не буду спрашивать, что это за вещи, — сказал Шюман, — но положение осложняется именно из-за того, что ты о них умалчиваешь.

— Во-первых, глаза, — сказала Анника Бенгтзон. — Глаза у нее желтые. Я абсолютно в этом уверена, потому что ни у кого прежде не видела таких необычных глаз. Но это обстоятельство не упомянуто ни в одном полицейском пресс-релизе. На фотороботе глаза тоже не желтые — они зеленые.

Главный редактор кивнул, удивленный такой уверенностью, и молча ждал продолжения.

— Во-вторых, сумка, — заговорила Анника. — У девушки была продолговатая серебристая сумочка с коротким наплечным ремнем. Инспектор К. сказал мне, что в такую сумочку идеально укладывается небольшой пистолет с глушителем.

Шюман снова кивнул.

— Это и есть те самые две вещи, — констатировал он.

— Это и есть те самые две вещи, — подтвердила Анника.

— Да, по поводу этих мелочей не стоило так волноваться, — улыбнулся Андерс Шюман.

Бенгтзон вздохнула и потянулась к непочатой плитке шоколада.

Главный редактор решил выложить карты на стол.

— Знаешь, — произнес он, стараясь придать своему тону максимум непринужденности, — я думаю, что будет лучше для всех, если ты на какое-то время исчезнешь из редакции. Посидишь дома, пока не уляжется вся эта суета.

Анника Бенгтзон напряглась и положила шоколадку на стол.

— Что ты имеешь в виду? — осторожно спросила она.

— Пока ты в редакции, здесь сохраняется нехорошая атмосфера. Коллеги не хотят тебя подставлять и ограничивают свои контакты с полицией, так как там могут подумать, что ты выдала какую-то запретную информацию. Если откровенно, то это сильно нас сковывает и к тому же портит твои отношения с коллегами.

Анника упорно смотрела на плитку, ковыряя пальцами фольгу.

— Ты очень мило все это обставил, — сказала Анника, не поднимая головы.

— Что? — спросил он, прекрасно поняв, что Анника имеет в виду.

Она рассмеялась, откинулась на спинку стула и посмотрела Шюману в глаза.

— Я понимаю, почему ты злишься. Ты не получил места руководителя Ассоциации издателей газет и думаешь, что это моя вина.

Анника снова рассмеялась.

— Да что я манерничаю? Это действительно моя вина. Это я заставила тебя опубликовать статью, где было сказано, что наши хозяева — стая лицемерных гиен. Понятно, что они пришли в ярость и отвергли твою кандидатуру. Ты меня увольняешь?

— Нет, конечно нет! — воскликнул Андерс Шюман, испытывая невероятное облегчение оттого, что ему не пришлось ничего объяснять. — Я правда очень серьезно отношусь к запрету на разглашение — это подрывает твое положение среди коллег. Все остальное я переживу, в том числе и недовольство хозяев. Это дело прошло без особого резонанса…

— Конечно без резонанса. Они просто были безмерно счастливы, утопив ТВ «Скандинавия».

Главный редактор пожал плечами:

— Общее мнение было таково, что демократия уцелеет еще без одного коммерческого американского кабельного канала. Я говорю о другом. Я хочу, чтобы ты побыла на каникулах, пока не утихнет этот шум.