Когда я перешел на другую должность, легче не стало.

Иногда во мне возникала уверенность: Анна знает, что именно я сделал, ей известна моя тайна. Но что же я сделал?

Я избегал ее, это было отвратительно, но пересилить себя я не мог.

* * *

Много раз я думал о том, что у нас так много детей, потому что наш с Ингрид первый ребенок умер. Это случилось уже давно, и мы оплакали его бессчетное количество раз. К тому же я бесконечно благодарен за пятерых здоровых детей, которых послал нам Бог. Но все равно я никогда не смогу забыть ее, Йоханну, которая оставила нас блуждать по замку, принадлежащему каждому ребенку, замку с бесчисленными комнатами, лестницами, галереями, коридорами и башенками, готовому принять ребенка в ту же секунду, когда он появляется на свет. Ребенок вступит во владение этим дворцом и шаг за шагом обойдет залы и комнаты, которые будут наполняться светом и обставляться мебелью, одна за другой в таинственном, непостижимом порядке.

Родителям нет места в этих хоромах. Им можно только гулять в саду и изучать окрестности. Там они разобьют лагерь и станут издалека восхищаться пышностью и блеском дворца. Настойчиво и кропотливо они будут отбирать самых лучших работников и привлекать их для поддержания замка в должном состоянии и его достройки.

Но наш первенец оставил нас одних ухаживать за этими чертогами. Когда смерть забрала Йоханну, замок не превратился в руины, его стены, башенки, залы и переходы не обрушились, как можно было ожидать, а остались стоять во всем своем великолепии и неприкосновенности. А мы с Ингрид бесцельно бродили внутри, каждый год открывая новую пустую комнату — очередной день рождения, который Йоханна должна была отметить. Ее замок будет стоять нерушимым, пока мы с Ингрид не умрем, унеся с собой в вечность и память о нашей первой дочери.

Что значит ребенок для своих родителей? Этот вопрос я задавал себе множество раз, но до сих пор не знаю ответа. В известной степени это зависит от каждого родившегося ребенка. Возможно, смерть первенца изменила наше восприятие остальных детей, изменила меня как отца, сделала со мной то, чего я до сих пор не могу осознать. Возможно, вопрос состоит в том, чем ребенок является для меня, в отличие от других отцов? Наверное, у разных родителей все по-разному, важно одно: ребенок есть жизнь.

Непонятным образом человек с детства делает то, что от него требуют обстоятельства, даже если для этого приходится идти на конфликт. Мы с Ингрид нашли в себе силы оставить умершую дочку в морге и уехать домой. Мы уехали. Мы сделали то, что должны были, то, чего от нас ожидали. Не устраивали истерик, просто поехали домой, оставив Йоханну под светло-зеленым фланелевым одеялом, хотя наши сердца рвались от боли. Едва переставляя налитые свинцом ноги по блестящему больничному полу, мы ушли.

Молча ехали в такси, не касаясь друг друга, и смотрели на знакомые улицы, которые казались совсем чужими.

А дома продолжали делать то, что должны были делать, хотя не знали, как нам жить дальше. Позже мы научились спокойно и без запинки отвечать на вопрос «сколько у вас детей?» и никогда не учитывать ее. Включение Йоханны в число наших детей потребовало бы от нас слишком много слов, и хрупкая память о ней могла стереться. Поэтому мы говорили о ней только между собой и с теми близкими друзьями, которые успели ее увидеть. По той же причине мы никогда не рассказывали о ней нашим детям.

Пользуясь все той же странной способностью принимать события как данность, я могу вспоминать о первых днях после внезапной смерти Йоханны, бесконечных и мучительных, наполненных странным пустым светом, который она никогда не увидит. Как Ингрид вышла из ванной в то первое утро и стояла обнаженная передо мной в утреннем свете, и одна ее грудь распухла больше, чем другая. Она растерянно смотрела на меня, как будто что-то потеряла или не могла вспомнить, куда собиралась. С ее волос стекала вода, у ног образовалась лужица. Мы посмотрели на нее, и до сих пор стоим там и всматриваемся вдвоем в то одиночество, которое сомкнулось над несостоявшимися родителями мертвого ребенка.

Мы научились не думать о семейном счастье, мечты о котором рассыпались в прах, стали снова ходить на работу, а вечером встречались с друзьями в боулинге.

Это был большой зал в подвале одного из домов в том квартале, где мы тогда жили. Мы успели привыкнуть к яркой вывеске, но нам ни разу не приходила мысль зайти туда. Пока несчастье не настигло нас, мы не замечали этого места. Но, оказавшись здесь, мы почувствовали, что можем отдохнуть от нашего несчастья, от скорбных писем, букетов и телефонных звонков с соболезнованиями, которые не утешали, а только усиливали боль.

Ни один из нас раньше не держал в руках шар, мы не знали, как вставлять туда пальцы, не знали ничего о разбеге, повороте или броске, как нужно правильно стоять у отметок на дорожке, как вести счет. Нам постепенно открывался новый мир, у отполированных дорожек которого мы проводили час за часом. Мир наверху был разрушен катастрофой, и мы не могли там находиться. Мы двигались под землей, обутые в красно-белые кожаные ботинки на шнурках, считая очки и разговаривая о весе шара в фунтах, о центральных кеглях и о том, как сбить пирамиду в два броска. Постепенно мы поняли, на какой дорожке система возврата шара — самая лучшая и какие кегли были деформированы подъемным механизмом. За нами закрепили дорожки, мы брали шары и сбивали кегли. Мы просто играли в боулинг.

Но однажды я остановился с шаром в руке, словно пронзенный молнией, в душе нарастала паника, вдруг я почувствовал, насколько все вокруг нас искусственно и фальшиво. Я схватил Ингрид за руку, снял с нее дурацкие ботинки и вывел на дневной свет.

Наутро я отнес ее золотые часы к граверу, и он мельчайшими буковками вывел на них имя нашей первой дочери.

Я пришел в часовой магазин на следующий день после ее рождения, потрясенный, уставший и счастливый. Помню, как хозяин улыбался за прилавком, как сказал, что понимает срочность подарка, что сам стал отцом в прошлом году. Часы я надел на руку Ингрид в роддоме в тот же день после обеда, а в вазе на ее тумбочке стоял букет фиалок. Не было никаких признаков беспокойства, все шло именно так, как должно, медсестра широко улыбалась. Улыбался и врач, который зашел объявить, что домой можно будет вернуться уже завтра.

Ингрид плакала, когда я снимал часы с ее руки.

— Достань свои старые, — сказал я жестко, — в этой коробочке время остановилось. Это время мы сохраним друг для друга, во внешнем мире его больше не будет.

Когда я стоял у окна в тишине нашего дома на Уддене, мне часто казалось, что я слышу, как тикают эти золотые часы. И бессчетное количество раз я открывал ящики, переставлял книги, двигал мебель в их поисках, но так и не нашел. Я знаю, что Ингрид положила их тогда в ящик тумбочки вместе с Библией и маленьким кожаным мешочком с молочными зубами детей, но больше маленькую шершавую коробочку никто не видел.

Все равно я слышал, как они тикали, и видел, как тень маленькой девочки растет и движется по скалам, между сосен, возле детского тайника и хижин. Я чувствовал ее присутствие за обеденным столом, особенно когда нас собиралось много. А когда огибал на лодке Руссен, где мы развеяли ее прах, мне казалось, что она вот-вот откликнется своим уже взрослым женским и уверенным голосом.