– Я знаю о нескольких таких случаях, – сказал Франц, – и думаю, что вы собираетесь упомянуть как раз некоторые из них. Что случилось с Норой Мэй Френч?

– Она ушла первой. В тысяча девятьсот седьмом году, всего через год после землетрясения. Несомненное самоубийство. Она умерла в страшных мучениях от яда. Очень трагично.

– А когда умер Стерлинг?

– Семнадцатого ноября тысяча девятьсот двадцать шестого года.

– Похоже, вся эта компания испытывала тягу к самоубийству на протяжении добрых двух десятков лет. – Франц проговорил эту фразу очень задумчиво, хотя пока что не позволял себе глубоко погрузиться в размышления. – Взять хотя бы Бирса, отправившегося в Мексику с несомненным намерением сложить там голову. Если вся жизнь наполнена войной, почему бы не умереть такой смертью? По всей вероятности, он присоединился к повстанцам Панчо Вильи в качестве своего рода неофициального корреспондента революции. Скорее всего, они и пристрелили этого наглого старого гринго, который даже ради самого дьявола не стал бы молчать о том, что не следует выносить на публику. А Стерлинг, как известно, годами носил пузырек с цианидом в кармане жилета, и совершенно не важно, вынул ли он его в конце концов случайно (что представляется мне надуманным) или намеренно. А потом был случай с Джеком Лондоном (об этом рассказывает дочь Роджерса в своей книге), когда он исчез на пять дней, а затем вернулся домой, где к тому времени собрались Шармейн, сама мемуаристка и еще несколько встревоженных людей, и с озорной, ледяной логикой человека, который допился до того, что хмель его больше не берет, велел Джорджу Стерлингу и Роджерсу не сидеть с трупом. Хотя лично я думаю, что алкоголь сам по себе достаточное зло и в этом случае не требовались ни черная магия, ни сила внушения де Кастри.

– Что мог иметь в виду Лондон, произнося эти слова? – спросил Байерс, который, прищурившись, скрупулезно отмерял себе следующую дозу бренди.

– Если чувствуешь, как жизнь теряет свою изюминку, как силы начинают иссякать, надо, не дожидаясь, пока Безносая позовет, взять его за руку и уйти, смеясь.

– Безносая?..

– Лондон просто-напросто дал Смерти напрашивающееся прозвище, на которое наводит ее общепринятый облик: череп, обтянутый кожей. Нос – это хрящи, и поэтому череп…

Глаза Байерса вдруг широко раскрылись, и он ткнул пальцем в сторону гостя.

– Франц! – взволнованно воскликнул он. – Эта параментальная сущность, которую вы видели… У нее был нос?

Франц, как будто получил постгипнотическую команду, крепко зажмурился, немного запрокинул голову и поднес ладони к лицу, словно намеревался спрятать его. Слова Байерса живо возродили перед мысленным взором бледно-коричневую, пустую треугольную морду.

– Впредь, – сказал он, тщательно подбирая слова, – никогда не говорите подобных вещей так внезапно. Да, у нее не было носа.

– Мой дорогой Франц, покорнейше прошу прощения. Такого больше не повторится. Я до сих пор не представлял себе в должной мере, как может подействовать на человека вид этой сущности.

– Ничего, ничего… – негромко ответил Франц. – Итак, четверо его последователей скончались безвременно (за исключением, возможно, Бирса), пали жертвами своих необузданных психе…[19] Или чего-то другого.

– И по крайней мере столько же менее известных персон, – снова очень уместно подхватил Байерс. – Знаете, Франц, меня всегда поражало, как в последнем великом романе Лондона «Смирительная рубашка» разум полностью побеждает материю. Благодаря невероятной самодисциплине заключенный, отбывающий пожизненный срок в Сан-Квентине, получает возможность сбежать душой сквозь толстые стены своей тюрьмы, свободно перемещаться по миру и возвращаться к своим прошлым воплощениям, заново переживать свои смерти. Почему-то это вновь наводит меня на мысли о постаревшем де Кастри, который в двадцатых годах одиноко жил в дешевых отелях в центре города и размышлял, размышлял, размышлял о былых надеждах, славе и катастрофах. А также (представляя себе тем временем отвратительные нескончаемые пытки) о причиненных ему обидах, мести (независимо от того, предпринимал он на самом деле какие-то действия или нет) и о… Кто знает, о чем еще? Устремляясь разумом в… Кто знает, какие странствия?

– А ТЕПЕРЬ, – продолжил Байерс, понизив голос, – я должен рассказать вам о последнем из сподвижников Тибо де Кастри и его окончательном финале. На этом этапе жизни следует представлять де Кастри согбенным стариком – по большей части молчащим, всегда подавленным и впавшим в паранойю. Например, какое-то время он мог взять в обычай не прикасаться ни к чему металлическому, так как был уверен, что враги пытаются убить его электрическим током. В другие дни он боялся, что они травят водопроводную воду в трубах, идущих в его жилье. Он редко выходил на улицу, опасаясь, что его собьет выскочившая на обочину машина, а он давно уже не настолько проворен, чтобы увернуться, или что враги разобьют ему голову кирпичом или черепицей, сброшенной с высокой крыши. Он часто переезжал из отеля в отель, чтобы сбить их со следа. Теперь его контакты с бывшими соратниками ограничивались упорными попытками вернуть и сжечь все экземпляры своей книги, хотя, возможно, ему случалось и шантажировать их, и попрошайничать. Однажды Рикер и Клаас присутствовали при таком аутодафе. Совершенная нелепость – он сжег два экземпляра в ванне. Им запомнилось, как они открывали окна, чтобы выпустить дым. Только они тогда, пожалуй, и посещали его (возможно, за одним-двумя исключениями) – одинокие и эксцентричные типы, и уже такие же, как он, неудачники, хотя им было всего лишь немногим за тридцать.

Потом появился Кларк Эштон Смит – сверстник этих двоих, но в отличие от них полный поэзии, воображения и творческой энергии. Кларк тяжело переживал ужасную смерть Джорджа Стерлинга и решил разыскать друзей и знакомых своего наставника в поэзии – всех, кого только удастся найти. Де Кастри почувствовал, что старые уголья разгораются. Рядом с ним появилась еще одна из тех блестящих, жизненно важных личностей, которых он всегда пытался собрать вокруг себя. Его посетило искушение (и в конце концов он полностью уступил ему) в последний раз проявить свое грозное обаяние, поведать о своей жизни, похожей на сказку, убедительно изложить свои жуткие теории и сплести заклинания.

И Кларк Эштон, любитель странного, видящий в этом красоту, высокоинтеллектуальный, но, в определенной степени, сохранивший наивность юноша из маленького городка, не наученный обуздывать эмоции, оказался более чем благодарным слушателем. Кларк несколько недель откладывал возвращение в Оберн, с гибельным восторгом погружался в зловещий, удивительный, до изумления реальный мир, который старый Тиберий, император ужасов и тайн, ежедневно рисовал для него заново, – Сан-Франциско, состоящий из прочных, несмотря на свою призрачность, мегапостроек и невидимых параментальных сущностей, более реальных, чем жизнь. Легко понять, почему Кларку так понравилось отождествлять собеседника с Тиберием. Однажды он написал… Подождите минутку, Франц, я достану ксерокопию…