и руки за спину закручены и веревкой связаны…

Папа спускается по лесенке медленно-медленно и смотрит куда-то вниз, и меня не видит, хотя я на самом виду стою.

Я хотела крикнуть ему: «Папа! Па-поч-ка!!!»

Но не крикнула.

Даже губы сжала, крепко-крепко, чтобы не крикнуть.

Даже рот ладошкой прикрыла.

Вы же знаете, я вам уже говорила, что папа ка-те-горически не разрешает кричать. Мне нельзя кричать, потому что мы все евреи и вышли когда-то, давно еще, из Египта, где есть верблюды.

Папа вышел, но на этом дело не кончилось.

За папой еще вышла Тася. У нее, как у папы, руки за спину закручены, и она смотрит тоже вниз. Но мне кажется, что она, Тася, как раз меня видит и даже говорит мне, без слов, глазами.

Я знаю, что она говорит мне. Она говорила мне это много раз: «Помни, помни! Тебя теперь зовут ВАЛЯ. Так все тебя будут называть, и ты так сама себя должна называть. Имя «РОЛЛИ» забудь. Забудь его навсегда. Ты должна слушаться теток, ждать и молчать. Слышишь, самое главное – молчать! Ты должна молчать… Молчать…»

Я поняла – все так и случилось, как они говорили.

Их и вправду арестовали. И увезли…

И я не крикнула. Я смогла.

И меня теперь зовут ВАЛЯ, и я остаюсь.

Остаюсь одна, без папы и даже без Таси…

Я буду ждать. Я знаю, они придут за мной.

Обязательно придут… Папа мне обещал…

Соседи стали расходиться. Они оглядывались на меня и о чем-то разговаривали между собой. А я осталась стоять. Стояла долго. А потом сидела под лестничкой и плакала немножко.

А потом наступил вечер. Стало холодно и страшно.

Окошки на веранде зажглись, засветились всеми своими маленькими стеклышками. Я вылезла из-под лестнички, поднялась на крыльцо, приоткрыла дверь и проскользнула в щелочку на веранду.

На веранде, под лампочкой, за большим столом, сидели тетки – Арнаутова и Федоренко. Они пили чай и ели хлеб с маслом и с абрикосовым вареньем, которое вчера сварила тетка Федоренко.

На меня они даже не посмотрели.

Я быстренько проскочила через веранду в нашу комнату, залезла в Тасину постель и укрылась с головой одеялом.

От Валентины: «Донэ муа парти!»

Одесса, вечер 21 июня 1942 г., воскресенье Префектура полиции. 249 дней и ночей под страхом смерти

Эту невероятную историю я слышала в детстве много-много раз.

Тася часто рассказывала ее друзьям и знакомым, а иногда они с папой говорили о ней между собой, вспоминали подробности, смеялись.

Так что я хорошо запомнила ее и теперь расскажу вам.

В тот летний день, когда по доносу хозяйки дачи мои родители были арестованы, румынские жандармы посадили их на каруцу и повезли в город.

Дорога была долгой. Каруца часто останавливалась, и румыны забегали в очередную бодегу, чтобы подкрепиться – выпить, а иногда и перекусить.

И когда наконец они подъехали к префектуре, уже наступил вечер. Папу с Тасей ввели в небольшую комнату, служившую приемной, и приказали сесть на скамью у дверей в кабинет следователя.

Так как день был воскресный и время позднее, следователя на месте не оказалось, но за ним послали, и он должен был появиться с минуты на минуту.

В приемной был полумрак. Ее освещала лишь лампа с зеленым колпаком, стоящая на столе дежурного офицера. Низко склонившись над столом, офицер что-то писал. В этот поздний час он был один в опустевшей приемной.

Мои родители сидели рядышком на деревянной скамье, касаясь друг друга плечами, и молчали. Минуты шли…

Но вдруг, неожиданно, Тася, не говоря ни слова, встает со скамьи и подходит к дежурному…

Дойдя до этого места в своем рассказе, Тася всегда делала драматическую паузу и многозначительно смотрела на папу. Папа с удовольствием вступал в разговор и говорил, что, если бы сам он не был участником этой невероятной истории и не видел бы все «своими глазами», то ни за что не поверил бы тому, что произошло.

Но что же, собственно, произошло?

Подойдя к столу дежурного, Тася сняла с руки дорогое брильянтовое кольцо и положила его на стол перед офицером. Прямо на его бумаги.

«Донэ муа парти!» – «Дайте мне уйти!» – сказала она по-французски, тоном приказа, отчеканивая каждое слово.

Оторопев от наглости этой жидовки и, видимо, не успев осознать происходящее, румынский офицер бросил: «Партэ! – Идите!».

И Тася, даже не оглянувшись на окоченевшего от ужаса папу, своими большими шагами уверенно прошла к двери и вышла из префектуры на пустынную в этот час темную одесскую улицу.

Событие четвертое: При румынах…

Одесса, август 1942 г. Более 250 дней и ночей под страхом смерти

Лето в разгаре.

Жара. Дачи переполнены.

И говорят, что никогда еще море в Одессе не было таким синим, солнце – таким ласковым, а помидоры такими красными, как в то незабываемое лето, «при румынах».

Жизнь здесь действительно, текла «молоком и медом».

И, можно даже сказать, не текла, а бурлила.

Об этой бурлящей жизни многие годы мало что было известно.

Да это и понятно.

Все те, кто тогда «катался как сыр в масле», вся та новая одесская элита, во главе с новоиспеченным ректором университета профессором Часовниковым, погибла где-то в ГУЛАГе, а люди попроще, пройдя обязательную проверку в органах, потеряли желание что-либо вспоминать, рассказывать или, не дай бог, писать.

Нет, какие-то слухи, наверное, все-таки были.

Кто-то когда-то что-то такое вспоминал.

Кто-то кому-то что-то такое рассказывал.

В 1964-м, в Лондоне, вышла книга корреспондента BBC Александра Верта, где он, живописуя свое посещение Одессы, упоминает и о том, что многие одесситы во время оккупации «чувствовали себя как рыба в воде», и удивляется той невероятной поспешности, с какой они «вошли во вкус ночных клубов и черного рынка»[15].

В Одессе об этом старались не распространяться, разве что наши бесстрашные торговки на Привозе вплетали в свою виртуозную матерную вязь малоприятные сравнения теперешней «хреновой» жизни с «житухой при румýнах».

Прошли годы.

Сменились поколения, и казалось, что былое, как говорится, «быльем поросло».

И вдруг, неожиданно, словно плотина прорвалась. И оказалось, что, да, вспоминали, что, да, рассказывали, вели дневники и даже писали мемуары.

И вот теперь, когда Союз Советских Социалистических республик канул в вечность и никому, фактически, нет дела до того, что там такое в Одессе было «при румынах» и какая-такая жизнь текла там или бурлила, можно было все эти воспоминания, дневники и мемуары опубликовать.

Одной из таких