Там, где дорога круто выбегала из леса на поляну, притулилась маленькая хижина. Поравнявшись с нею, Симон заметил, что перед дверью остановились двое верховых, и тут же услышал голос Эрленда:

– Ну, значит, я так и передам жене: ты будешь к нам в первый день после праздника?

Симон крикнул слова приветствия. Со стороны показалось бы неучтиво и странно, если бы он не остановился и не подождал своих попутчиков; однако Сигюрду он приказал ехать вперед. А сам подъехал к всадникам: это были Ноккве и Гэуте. В то же мгновение на пороге дома показался Эрленд.

Они снова повторили слова приветствия – те трое, слегка замявшись. В предрассветных сумерках Симон не мог разглядеть выражение их лиц, но ему почудилось, что он читает на них смесь неуверенности, смущения и недоброхотства. Он тотчас объявил:

– Я возвращаюсь из Дюфрина, свояк.

– Я слышал, что ты ездил на юг. – Эрленд стоял, держась за седельную луку и глядя в землю. – Ты ехал быстро, – добавил он, как бы для того, чтобы нарушить тягостное молчание.

– Нет, постойте, – остановил Симон юношей, которые тронули было лошадей. – Вы тоже должны услышать, что я скажу. Печать, которую ты видел на письме, Гэуте, принадлежала моему брату. Ты был вправе считать, что они худо сдержали клятву, данную твоему отцу, и Гюрд Дарре и другие вельможи, приложившие печати к грамоте, которую твой отец намеревался отвезти в Данию, принцу Хокону…

Мальчик молчал, потупив глаза. Эрленд проговорил:

– Об одном ты, верно, не подумал, Симон, когда потребовал объяснений от твоего брата. Я дорого заплатил за безопасность Гюрда и других моим соумышленников: я отдал все, что имел, кроме имени честного и твердого в своем слове человека. А ныне Гюрд Дарре, наверное, думает, что я недостоин и этого имени…

Симон пристыженно понурил голову. Об этом он, и в самом деле, не подумал.

– Ты мог остеречь меня, Эрленд, когда я сказал тебе, что поеду в Дюфрин…

– Ты сам видел, что я себя не помнил от ярости, когда ускакал с твоего двора. Разве мог я тогда рассуждать хладнокровно или давать тебе советы…

– Я тоже потерял тогда голову, Эрленд…

– Знаю, но я думал, ты опамятуешься за время долгого пути. Да ведь если бы я и попросил тебя не говорить с братом, я все равно выдал бы тайну, которую свято поклялся хранить…

Симон молчал. Сначала ему показалось, что Эрленд прав. Но вдруг в нем вспыхнуло возмущение: да нет же, Эрленд говорит вздор! Неужто он должен молчать и сносить, что Кристин и дети подозревают его в подлости. Он тут же высказал это с изрядной запальчивостью.

– Я ни словом не обмолвился об этом ни матери, ни братьям, – сказал Гэуте, повернув к мужу тетки свое прекрасное чистое лицо.

– Но все же они узнали об этом, – упрямо возразил Симон. – После того, что случилось в тот день у меня в усадьбе, мы должны были доискаться до правды. Твой отец мог наперед знать, что дело примет такой оборот, ты и сейчас еще очень молод, друг Гэуте, а в те поры, когда тебя замешали в этот… тайный сговор, ты был совсем дитятей.

– Я думал, что могу положиться на родного сына, – пылко возразил Эрленд. – Да у меня и не оставалось выбора. Не отдай я письмо Гэуте, его отобрал бы при обыске воевода короля…

Симон решил, что длить споры бесполезно. Но все-таки, не удержавшись, сказал:

– Мне стало неприятно, когда я понял, что думал обо мне мальчик эти четыре года. Ты всегда был мне люб, Гэуте.

Тронув коня, юноша подъехал ближе к Симону и протянул ему руку. Симон увидел, как лицо его потемнело во мраке, и понял, что он покраснел.

– Простите меня, Симон!

Симон сжал руку мальчика. Гэуте порой так походил лицом на деда, что Симона просто оторопь брала. Правда, Гэуте был слегка колченог и невелик ростом, но зато он отлично держался в седле и на коне выглядел красивейшим из юношей, которым по праву могло гордиться отцовское сердце.

Теперь они все вчетвером направились к северу; юноши опередили отца и дядю, и, когда они удалились на такое расстояние, что не могли слышать разговор старших, Симон сказал:

– Послушай, Эрленд… По моему разумению, ты не вправе винить меня за то, что я поехал к брату и потребовал от него всей подноготной об этом деле. Но я согласен, что у тебя и Кристин была причина таить на меня обиду. Когда я услышал эту, – он замялся, подыскивая слово, – эту диковинную весть… Когда Гэуте сказал насчет моей печати – я не стану отпираться, что подумал… Вам должно было показаться, что я подумал… то, что не должен был думать, сохрани я хоть каплю здравого смысла… Потому-то я понимаю, что ты должен таить на меня обиду…

Кони месили ногами грязный снег. Эрленд помедлил с ответом, но когда заговорил, голос его прозвучал вполне мягко и дружелюбно:

– Ты и не мог подумать ничего другого. Каждый на твоем месте решил бы, что я…

– Да нет же, я должен был понять, что это невозможно, – с мукой в голосе прервал его Симон. Немного погодя он спросил:

– Неужто ты думал, что мне было известно насчет моих братьев? Что я ради них старался выручить тебя?

– Полно, что ты! – удивился Эрленд. – Я знал наверное, что ты ни о чем не подозреваешь. Сам я ни слова тебе не сказал – это я хорошо знал. А что братья твои будут держать язык за зубами, на это я тоже мог положиться. – Он тихонько засмеялся. Потом снова стал серьезным. – Я знал, – добавил он мягко, – что ты помогал нам ради нашего тестя… по своей доброте…

Симон продолжал путь, не говоря ни слова.

– Ты, верно, сильно разгневался тогда? – спросил он после короткого молчания.

– Еще бы! Но когда я остыл и поразмыслил, я понял, что другой догадки ты и не мог найти…

– А Кристин? – спросил Симон еще тише.

– Кристин? – Эрленд снова засмеялся. – Ты ведь знаешь, она не терпит, когда меня поучают другие, а не она сама. Она, видно, считает, что отлично справляется с этим без чужой помощи. Вот так же и с нашими сыновьями. Сохрани меня бог, если мне иной раз вздумается выговорить им. Но будь покоен, я ей растолковал…

– Растолковал?

– Ну да, со временем я заставлю ее понять. Ты ведь знаешь Кристин: когда она одумается и вспомнит, каким верным другом ты нам был, тогда…

У Симона сердце зашлось от обиды и негодования. Нет, это чудовищно: Эрленд думает, что на все случившееся можно просто-напросто махнуть рукой. В бледном свете луны лицо Эрленда дышало глубоким умиротворением. Голос Симона срывался, когда он проговорил:

– Прости меня, Эрленд. Я сам не пойму, как мог поверить…

– Да я же сказал, – с легким нетерпением прервал его тот, – что я отлично понял. Ничто другое и не могло прийти тебе в голову…

– Дорого бы я дал, чтобы безрассудные дети не произнесли тогда эти слова, – пылко сказал Симон.