— Честолюбие, — подсказала Настя.

— Да, честолюбие, много значит, — поправился Самоваров. — Зарплата зарплатой, а звезда-то не она, а Таня.

— Это точно. Но когда Мумозин Таню с ролей поснимал, Мариночка чуть в звезды не вышла. Даже «Последнюю жертву» играла, и платье голубое ей пошили. Это сразу после баржи, — сказала Лена.

— Какой баржи? — не понял Самоваров.

— Прошлым летом нам пароходство баржу выделило, и пошли мы по Ушую. По деревням, по клубам спектакли давали, а где нет клуба — прямо на барже. Клубы ведь сейчас позакрывали. Я тоже ездила, костюмершей. У нашей костюмерши хозяйство — корова, овцы, кабан. Без нее дети не управились бы, и я согласилась подменить. Ну, и насмотрелась я! Не баржа — Содом плавучий. Не просыхали! Конечно, подзаработали, больше сорока спектаклей дали — но не просыхали! Тогда-то Мариночка к Мумозину и подъехала.

— А как же Ирина Прохоровна? Она такая грозная, — удивился Самоваров.

— Мумозиху что-то по женской части прихватило, она тут осталась, в Ушуйске. А Мариночка сразу к Мумозину в каюту повадилась. Он, бедный, даже с лица тогда спал. Бывало, остановимся где-нибудь у красивого бережка… Удивительные места есть: лес, песочек на берегу белый, как сахар, елки, сосны, малина! Тут кто что — кто рыбу ловит, кто костерок городит, а Мариночка хвать Мумозина и волочит в кусты. У того только ноги заплетаются. Отойдут чуть подальше — и в кусты, только хохот ее за километр слыхать. А потом слышно: бух в воду. Кое-кто ходил из наших посмотреть, так говорят, лежит наш главный на песке, как лещик снулый, а Мариночка перед ним в воду бух да бух, и, срамница, в одних только трусах! Говорят, теперь в Нетске и на пляже некоторые в таком виде выходят. Неужели правда?

— Да, — подтвердила Настя. — Топлес называется. А как же ее муж?

— Дурак этот? А ему что! Он парень красивый, скучать не пришлось. Говорю же, Содом плавучий. Не просыхали! Я уж и не знала, как до дому дотерпеть. Запрусь в каюте с реквизитом от греха и сижу. Правда, Мариночки в трусах я сама не видела — гадюк боюсь, а в лесу их полно. И комары там донимают, и букашек всяких пропасть — ни за что больше не поеду!

— И что же, Мумозин вывел Мариночку в первые актрисы? — спросил Самоваров.

— Еще как! Таня ведь на барже не поехала, у нее свои дела были. Даже заявление подавала, что уходит. Но не ушла. А Мариночка сразу после баржи и стала Танины роли играть. Долго играла, месяца два.

— Всего-то? — подивился Самоваров краткости Мариночкиного царствования.

— Да, быстро ее на место поставили. С одной стороны Мумозиха прижала — ведь Мариночка до того обнаглела, что грубить ей начала и в кабинет мумозинский бегать, как на барже в каюту. Уж не знаю, чего она, Мумозиха, с Мумозиным сделала, только он быстро на Мариночку даже глядеть перестал. Как бабка пошептала. С другой стороны, Геннаша за Таню принялся из Мумозина душу вытрясать. Каждый день трепал. Да вы сами видели! А уж когда Кучумов (есть тут такой, главный по водке, нам деньги на постановки дает) сказал: «Раз не видит публика любимой актрисы Пермяковой, денег больше не дам» и вовсе пришлось на попятный идти. Мумозин попробовал было ерепениться: не вижу, мол, Таню в новой роли, вижу госпожу Андрееву. Но как они налегли на него все трое, сразу увидал все, как надо. Мариночка с тех пор и бесится. Позеленела вся.

— А муж ее? — снова поинтересовалась Настя.

— Дурак этот? А чего ему сделается? Конечно, когда Мариночка заправлять начала, ему тоже перепало. Для него у многих роли поотбирали, даже у Геннаши кое-что. Лешка и Ромео играл! Но его быстро поперли, с Мариночкой вместе. Артист он не ахти, а уж если Геннаше кто дорогу перейдет, тот добра не жди — затопчет за роль. Зато Геннаша — артист!

— Что, Мариночкин муж, такой красавец — и плохой актер? — не поверил Самоваров.

— Дурак этот? Да не плохой он, — пояснила Лена. — И с лица красивый, и рост, и голос у него громкий. Только вот руки у него как-то не действуют. Не справляется, не может! Висят они, как плети, чуть не до колен, а уж если пересилит себя и размахивать ими начнет, так либо декорацию сшибет, либо толканет кого не надо. А тот ведь не ждет и упасть может! Бывали такие случаи.

— Да, руки актера! Важное дело, — согласился Самоваров.

— Еще бы! Если пьеса современная, он, Лешка, руки в карманы кладет — либо в штаны, либо в пиджак. Потому считается он у нас — современный герой. А как Ромео начал играть, так караул! Не вынимает Ромео руки из карманов целый спектакль, и все тут! И умерши лежит, а руки в карманах. Мы все со смеху помирали. Тогда Мариночка велела девчонкам портнихам карманы у Ромео зашить. И что вы думаете? Лешка сунулся — нет карманов, да сам себе дыры продрал, где карманов вовсе и не положено. Лохмотья, нитки висят, а он таки руки пристроил. И рад! И умер довольный. Лежит в склепе и улыбается. Что интересно: в жизни он руками владеет. И незаметно, чтоб висели, и сует их куда положено — от баб отбою нет. Он парень хороший — незлой, нежадный, зато Мариночка…

— Тут, тут декорационный цех! Лампочки нет, так вы за стенку держитесь! — загремел недалеко, на лестнице, голос Эдика Шереметева. Через минуту и его высоченная фигура вдвинулась боком в дверь, пропустив вперед гостя. Надо полагать, это был следователь прокуратуры, тот самый, что разочаровал Юрочку Уксусова бездействием, тот самый, что обидел ужасными подозрениями Владимира Константиновича Мумозина — Мошкин собственной персоной. Самоваров не понял, отчего Юрочке он показался пошлым красавчиком. Вероятно с горя. Никакой красоты в следователе не было видно — ни роста, ни особенных плеч. Так себе, средний молодой человек, коротко стриженный, но по природе курчавый, так что голова его была покрыта как бы черным каракулем. Он деловито познакомился с Самоваровым, не слушая криков Эдика о том, что потолок в форме пуза такой давно и никого не зашиб, потом быстро огляделся и без всяких церемоний обратился к дамам:

— Девчонки, вы бы в буфет сходили, что ли.

Бойкий оказался молодой человек! Девчонки, наверное, по фильмам воображали себе следователей деликатными, вдумчивыми джентльменами с усталыми глазами. Они несколько опешили.

— Давайте, давайте, — поторопил их Мошкин и нетерпеливо постучал ботинком. — Мы тут поговорим немножко.

Когда девчонки удалились, Мошкин так же беззастенчиво сплавил и Шереметева. А ведь не стал обижать его при девчонках! Девчонок, судя по всему, он считал людьми второго сорта.

— Итак, Самоваров Николай Алексеевич… Слышал, слышал! — начал Мошкин. Самоваров уже привык, что все в Ушуйске про него слышали, и не удивился.

— Сказать, от кого слышал? — подмигнул Мошкин. У него были необыкновенно живые, бойкие, пронзительно серые глаза. — От Кучумова Андрея Андреевича!

Самоваров промолчал.

— Серьезный мужик, — продолжал Мошкин. — Жалко, что конченный.

— Как это конченный?

— А так: либо сам кончится, либо его кончат. Лучше бы сам мотал отсюда. Намекните при случае. Вовремя поймешь, что к чему — и жив будешь, и здоров, и нос в табаке. Но он понять не хочет.