сущности, она так и не прижилась здесь по-настоящему, так и не сошлась с людьми, и жизнь ее тянется отдельно от общей жизни колхоза, как этот дым из трубы, не смешиваясь с воздухом.

И хотя колхозники относились к ней с уважением, но и уважение у них ненастоящее, снисходительное, какое полагается воздавать ученым людям. Вот она говорила о трудностях на строительстве клуба, просила начислять ребятам трудодни, и ее слушали с уважением, но без сочувствия, слушали и думали о своих семьях, думали о том, что если без толку разбазаривать трудодни, то в конце года всем на круг меньше достанется. Она просила денег на обои, а они думали о том, что нечем кормить скотину и надо где-то изыскивать средства на покупку сена. Какие уж тут обои! У них свои серьезные нужды, серьезные заботы. Вот она решила ночью идти измерять периметр клуба, и все понимали, что это ребячество, но никто не остановил ее, никто не сказал, что это глупость. Наверное, и не дождутся ее, посмеются немного и разойдутся по избам, к своим мужьям и женам, поужинают и лягут спать. А у нее нет даже человека, которому можно пожаловаться, рядом с которым поплакать.

— А вот все равно, пойду и смерю, — ожесточаясь, шептала Тоня.

Скрип ее шагов уже отзывался трескучим эхом в голых стенах — она подошла к клубу.

Тоня с детства боялась темноты нежилых и неустроенных мест. Но тоска одиночества в этот момент была так сильна в ней, что заглушила все другие чувства, и, ни о чем не думая, она поднялась по чуракам, набросанным возле дверного проема, внутрь.

Старая половина здания была покрыта кровлей, а на другой, пристроенной половине только еще поднимались стропила. Тоня промерила сперва наиболее трудную, темную часть, затем прошла в пристройку. Пол там еще не был настлан, и доски, припорошенные снегом, в беспорядке валялись на лагах.

Осторожно пробуя ногами, где ступить, чтобы не провалиться, Тоня начала мерить и вдруг услышала за стеной какое-то шевеление.

— Кто тут? — спросила она, замирая от страха.

Никто не отвечал. Но легкий шум повторился.

— Кто тут? — снова спросила она одновременно пугающим и испуганным голосом.

В проеме показалась темная, долговязая фигура человека с мешком в руке. Человек спрыгнул вниз и нескладно прислонился к стене.

— A-а, Матвей! — успокоилась Тоня. — Ты зачем пришел?

— Болты принес, — он бросил мешок, тяжело звякнувший металлом. — Алевтина сказала, что ты здесь. Вот и сдаю из рук в руки.

Он шагнул к ней, и лунный свет залил его с ног до головы. Его напряженное лицо напугало Тоню. Она молча отступила.

— Вон какую тяжесть притащил, — продолжал Матвей. — Хотя бы спасибо сказала. Если б не ты — не понес. Больно надо!

— Знаешь, Морозов, мы благодарны за то, что ты нам помогаешь, — торопливо начала Тоня. — Но иногда твои выходки выводят из терпения.

— Какие выходки?

— Всякие. Помнишь, из «Нового пути» ехали?

— Помню.

— Ну вот. — Тоня сделала многозначительную паузу. — Я давно тебе хотела сказать.

Некоторое время Матвей переламывался всем своим нескладным, разболтанным телом, то подбоченивался, то отставлял ногу, и Тоня внимательно следила за ним, словно от того, какую он примет позу, зависело то, что он сейчас скажет. Наконец он сунул руки в карманы, взглянул на нее всем своим бледным в лунном свете лицом и медленно проговорил:

— Я тогда над собой измывался, а не над тобой.

Внезапно он сменил тон и продолжал насмешливо:

— А тебя не поймешь. Согревал — не нравится. Пересел — опять не нравится.

— Неужели ты не соображаешь? В машине столько людей, а ты…

— А без людей, значит, можно?

— Не говори глупостей…

— Глупости, глупости… — он ненадолго замолчал и закончил упавшим голосом: — И зачем только ты к нам приехала… Да ты не бойся. Силком не трону.

Тоня попятилась, доска под ее ногой треснула, и она провалилась в подполье. Острая боль почти лишила ее сознания. Она застонала. Матвей прыгнул вниз, поднял ее на руки, донес до избы Алевтины Васильевны и постучал ногой в дверь.

Дверь оказалась открытой, в горнице горел свет, но хозяйки не было.

Матвей опустил Тоню на широкую скамью, принес подушку и сел в головах.

Тоня лежала вытянувшись. На одной руке ее была рукавичка, на другой — рукавички не было. Ее детски-внимательный взгляд был устремлен к потолку, и с угла глаза на висок стекала слеза.

— Здесь больно? — спросил Матвей.

— Не трогай, — сказала Тоня.

— Перелома у тебя нет. Не бойся. Простой вывих. Вправят в два счета. Сейчас к шоферу сбегаю — доктора привезу.

Она медленно перевела на него глаза и сказала тихо:

— Уеду я отсюда, Матвей.

— Куда?

— Все равно. Переведусь куда-нибудь. — И, помолчав, добавила: — Мне тут очень, очень одиноко. Уеду куда-нибудь подальше.

— Теперь я тебя где хочешь разыщу, — сказал Матвей.

Хотя он сидел неподвижно, в некотором отдалении от нее, Тоня безошибочно чувствовала, что он собирается ее поцеловать.

— Не смей, — сказала она.

Матвей сидел все так же неподвижно, но она знала, что сейчас он ее поцелует.

— Ты пользуешься тем, что я не могу встать и уйти, — сказала она.

Матвей нагнулся и приник к ее губам своими горькими от табака губами с такой силой, что голова ее ушла глубоко в подушку. Дверь отворилась, и вслед за Алевтиной Васильевной вошел Иван Саввич.

— Вон они как тут пригрелись, — запела Алевтина Васильевна постным голосом. — А я-то беспокоюсь, что они там в темь забрались…

— Она ногу вывихнула, — сказал Матвей. — Надо доктора.

Иван Саввич повернул голову в его сторону и сказал:

— С доктором без тебя разберемся. Утри губы и ступай домой.

Потом бросил в ноги Тоне ее осыпанную снегом рукавичку и сказал:

— Не теряй. Гляди — всю себя растеряешь.

На следующий день с легкой руки Алевтины Васильевны по деревне пошли разговоры о том, что Матвей гуляет с Тоней.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

СТРАДАНИЯ

Врач признал у Тони вывих стопы, и ей пришлось лежать больше недели. Она просила дедушку реже отлучаться из дома — боялась, что зайдет Матвей. Но он не заходил. Однажды она увидела его во сне. Сон был дурной. Вспоминая о нем, Тоня злилась на себя и краснела.

Вскоре опухоль спала, и Тоня стала выходить на улицу с палочкой. Хотя она и старалась избегать Матвея, он чаще прежнего, как бы случайно, оказывался возле нее, особенно по вечерам, когда она выходила на улицу или бывала в правлении.

Матвей не позволял себе шуток, ни