– Я – дряхлый, обессиленный, голодный старик, а вы молоды, красивы, нарядны, от вас пахнет виски и акараже, и как замечательно пахнет, но все же я позволю себе заметить: рекламу вы сочинили дерьмовую.

Притворное самоуничижение и внезапная грубость так причудливо сочетались в этой фразе, что Арно не обиделся, а расхохотался. Заказчик пояснил свою мысль:

– Сударь, в Баие три магазина обуви фирмы «Звезда», вы же не сообщаете адреса ни одного из них. Это во-первых. Во-вторых, что это такое – «горит наша „Звезда“»? Горит или прогорает? Честное слово, я сделал бы рекламу лучше, а взял бы дешевле.

К вящему разочарованию служащих фирмы, которые надеялись, что в один прекрасный день их хозяина вздуют, драки не произошло: Арно вместе с клиентом переработал текст, и в конце дня, когда с моря веял легкий бриз, оба вышли на улицу. «Вы любите древности?» – спросил обувщик. «Вообще-то я предпочитаю современность…» – признался Арно, но все-таки пошел за ворчливым заказчиком по улочкам и переулкам и впервые в жизни оказался в «bric-a-brac»[28]. Он увидел старинные светильники, серебряные кадила, кольца, причудливые украшения, кушетки и козетки, хрустальные шишечки, гравюры из Лондона и Амстердама, расписанный от руки молитвенник и ветхую резную фигуру святого. Арно внезапно ощутил магическую силу красоты.

На следующий день, показывая исправленный проект Гастону Симасу, за которым оставалось последнее слово, Арно сказал ему:

– Старик, а ведь ты был прав! Здесь, в Баие, трудно заниматься нашим делом, не идет оно в этом климате… Эх, если бы можно было бросить все!.. Ходил бы себе по улицам… Скажи-ка, Гастон, ты видел когда-нибудь фасад францисканской церкви?

– Еще бы мне не видеть! Я ведь здесь родился, малыш!

– Представляешь, я уже год в Баие, тысячу раз проходил мимо, и никогда мне даже в голову не приходило остановиться, постоять, посмотреть! Лошадь я, Гастон, скотина я, несчастный я человек, сукин я сын из рекламного агентства!

В ответ на это Гастон Симас лишь тяжело вздохнул.

На второе заседание оргкомитета народу пришло уже значительно меньше. Так всегда и бывает: второе заседание не фотографируют, оно не удостаивается упоминания на первой странице, – хорошо, если тиснут две строчки где-нибудь на задворках.

Президента Академии и директора Института представлял в одном лице профессор Калазанс. Деканы медицинского и философского факультетов, равно как и начальник Управления туризма, извинились и не пришли, сославшись на ранее назначенные встречи; впрочем, они сообщили, что присоединятся к любому решению и поддерживают любое начинание.

От философского факультета в порядке личной инициативы явился профессор Азеведо: его привлек план устроить симпозиум, и он с энтузиазмом ухватился за эту идею. Профессор Рамос, прося содействия в организации этого дела, написал ему из Рио следующее: «Первая научно подготовленная дискуссия может стать заметной вехой в развитии бразильской культуры. Расовая проблема приобрела ныне жгучую актуальность, во многих странах она перерастает в конфликт: это относится в первую очередь к Соединенным Штатам, где „черная власть“ стала левой и серьезной силой, и к южноафриканским государствам, правительства которых, мне кажется, действуют как наследники нацизма».

Профессор Азеведо собирался документально доказать вклад Аршанжо в «бразильский вариант» решения проблемы, которую ныне должны были обсудить участники симпозиума. «Девизом этого форума, – писал он профессору Рамосу, – могли бы стать слова местре Педро: „Мировую культуру Бразилия обогатила прежде всего смешением рас. Это наш вклад в сокровищницу гуманизма, это наш дар человечеству“».

Присутствовала на заседании и секретарь Центра фольклорных исследований: она героически отстаивала себе место под солнцем, сражаясь в одиночку против многочисленных этнографов, антропологов, социологов, занимающих высокие должности, получающих от иностранных университетов и научных обществ стипендии и субсидии, командующих целыми полками ассистентов; а она была самоучкой, исследованиями занималась почти кустарно и упустить такой шанс, как юбилей Педро Аршанжо, не могла. Рослая, крепкая, веселая Эделвейс Виейра одна из немногих знала работы баиянского местре; она, да профессор Азеведо, да председатель оргкомитета Калазанс, который сказал однажды: «Если я берусь за какое-нибудь дело, то готов всерьез за него отвечать».

Пришел и представитель фирмы «Допинг», нагруженный кожаной папкой, бумагами, схемами, графиками и сводками; вместе с Голдманом они немедленно заперлись в кабинете главного редактора. Доктор Зезиньо попросил Калазанса и всех остальных «минуточку подождать», и они ждали, болтая о всякой всячине.

Угрюмый Феррейринья уволок председателя оргкомитета к окну и поделился с ним своими опасениями: «Дела идут неважно, у нашего повелителя совершенно похоронное выражение лица…» Секретарь редакции пользовался репутацией первого паникера, и Калазанс не очень-то ему поверил: такие уж настали времена – слухи, сплетни, мрачные прогнозы, да и вообще жизнь невеселая и беспокойная… Но когда дверь кабинета наконец открылась и на пороге появились Гастон Симас и доктор Зезиньо, он заметил, что как ни старается главный редактор придать своему лицу веселое и добродушное выражение, глаза у него – тревожные и испуганные.

– Извините, господа, что заставил вас ждать, прошу вас! – сказал Зезиньо.

Продолжая стоять, Калазанс сообщил:

– Профессор Азеведо представляет философский факультет. Местре Нето прийти не смог, а сенатор улетел в столицу – президент Академии избран в сенат республики. Свои полномочия он передал мне. Декан медицинского факультета и начальник…

– Они позвонили, что не придут, – прервал его босс. – Это неважно, а может, и к лучшему. Мы здесь все свои, en petit comite[29], так сказать, можно будет поговорить спокойно, обсудить все наши проблемы… Прошу садиться, друзья.

Первым слово взял профессор Азеведо и тоном заправского оратора начал:

– Позвольте, доктор Пинто, поздравить вас с удачнейшим предложением, достойным всяческих похвал! Особенно хотелось бы подчеркнуть насущную важность симпозиума по проблемам апартеида и смешения рас: этот симпозиум станет крупнейшим за последние годы событием в отечественной науке. Честь и хвала нам всем, и прежде всего – доктору Пинто!

Доктор Пинто выслушал похвалы со скромным видом человека, который просто выполняет свой долг перед отчизной и бразильской культурой и готов принести им любые жертвы.

– Благодарю вас, дорогой профессор. Я тронут. Но раз уж вы заговорили о симпозиуме, мне хотелось бы высказать некоторые мысли по этому поводу. Буду краток: я снова и снова изучал этот вопрос во всей его сложности и глубине и пришел к определенным выводам, я сообщу их вам, друзья мои, и рассчитываю на ваш патриотизм и здравый смысл. Прежде всего я хочу выразить мое восхищение выдающимися трудами профессора Рамоса. Мои чувства не нуждаются в доказательствах; ведь это я привлек профессора к участию в юбилейных торжествах. Предложенный им симпозиум, разумеется, представляет большой научный интерес, но сейчас не та ситуация, чтобы затевать подобное… Сейчас не время!