– А ты к нему на прием ходила, помнишь? Он в Москву на учебу уехал. И вот напоследок – представь. Ну, пусть ему Бог за хорошее отплатит. А тебе ремонт надо срочно делать. Там же ни обоев в квартире, ничего. Новенькая, как пасхальное яичко.

– Ремонт, наверное, потом… – пробормотала Вика.

Такого она не ожидала. Да и ничего она от него вообще-то не ожидала. Он поразил ее, но не ранил сердце, когда вошел в ее жизнь, а теперь и вообще стал для нее только воспоминанием.

– Когда – потом? – вздохнула Ольга Васильевна. – Когда ребенка будешь качать? Инфантильные вы все-таки! – с сердцем проговорила она. – Уж кажется, стараешься, стараешься… А вы как дети малые. Ладно. – Она убрала ордер с Викиной книжки. – Что это ты читаешь? – И, не интересуясь ответом, сказала: – Ремонт мы своими силами сделаем. Ребят подключим, которые в строительном учатся, им полезно практиковаться. Вынашивай, не волнуйся.

Как странно все это вышло! В какой странной последовательности – любовь, мгновенная и острая, потом обида, потом равнодушие… И вот теперь благодарность. Для чего пришли в ее жизнь все эти чувства?

Вика вздохнула, потрогала живот, который даже теперь, когда могла уже различить, где у ребенка ручка, где ножка, не сознавала частью себя, – и, взяв с одеяла книжку, снова погрузилась в странные страсти придуманных людей. Очень они ее притягивали, оторваться не давали! И чем дальше заходила она в глубь собственной жизни, тем более важными и личными эти книжные страсти для нее почему-то становились.

От Достоевского она не отрывалась долго – ничьих больше книжек не могла читать. Почему так необходимо ей было пережить чувства и передумать мысли, которых не было ни в ее собственной жизни, ни в жизни любых людей, которых она знала или когда-либо могла узнать? Вика не понимала. Случайно попалась ей «Неточка Незванова» и увлекла, но это хотя бы понятно, там про несчастную любовь. Но почему после «Неточки» она стала читать все романы Достоевского подряд, даже когда уже родился Витька и ей, казалось бы, должно было стать не до книжек вообще?

Она читала ночами, благо ребенок был спокойный и спал по расписанию, читала во время прогулок в сосновом лесочке рядом с домом… Удивительное это, наверное, было зрелище, юная мамаша, сидящая на лавочке возле коляски со спящим младенцем, уткнувшись в «Братьев Карамазовых»!

Вика и сейчас улыбнулась, вспомнив это. Да, в восемнадцать лет для нее имели значение только Витька и Достоевский. Притягательность Достоевского со временем прошла, а Витьки – нет.

Стоило ей подумать о сыне, как в сумке раздался короткий удар колокола – Витька прислал фотографию. Вика увеличила ее насколько возможно, чтобы получше разглядеть его в компании мальчишек, идущих с ракетками после пинг-понга. Что у него за ссадина на скуле, интересно? Надо будет вечером спросить.

Она вглядывалась в лицо своего сына, в длинные, как у нее самой, глаза, в тонко – тоже как у нее – очерченные скулы. Она знала, что черты эти фамильные; спасибо Ольге Васильевне – вынула из личного дела и отдала Вике фотографию, оставленную ее матерью в роддоме вместе с ребенком.

Фотографию эту она отсканировала и поставила себе на заставку айфона, так что на нее можно было посмотреть в любую минуту и можно было сравнить ее хоть с собственным отражением в зеркале, хоть с Витькиным изображением здесь же, на экране.

Но все эти черты оставались в Викином сознании разрозненными, и нить, тянущаяся из тех дней, когда незнакомая женщина сфотографировалась с незнакомым мужчиной на крыльце Дома со львами, не сплеталась с ее собственной жизнью. Слишком резко была эта нить оборвана в той дали, которая могла уже называться тьмой времен.

И что там произошло в этой тьме, кто теперь узнает?

Желтоглазая Таисья оказалась отменной сплетницей. Отменной в том смысле, что приметливости ей было не занимать, а потому ее сплетни были содержательны.

Тайка рассказала Полине о каждом из обитателей квартиры, и характеристики, которые она давала соседям, были если не исчерпывающими – на это, понимая ограниченность Тайкиного кругозора, Полина не рассчитывала, – то по меньшей мере точными.

– Самая опасная – Шурка Сипягина, – сообщила она. – Людей ненавидит – у-у! Оно-то любить их не за что, я и сама не люблю, но все ж… Лавринчуков, в которых комнату вас, Полин Андревна, поселили, Шурка загубила. Всех пятерых. Сперва Степана Тимофеевича ночью забрали. Обыск был, меня понятой привели. А чего у них искать? Инженеры оба с Мариной Николавной, только-только с эвакуации воротились. Ничего и не нашли. Мы думали, Марину Николавну вышлют, да нет, назавтра тоже взяли. На Лубянку вызвали, показания давать, или что там у них, и не вернулась. Уходила – детей поцеловала, чуяла, значит. Ну, детей, Кольку с Петькой, близнецов, и Леночку маленькую, тех в детдом, это уж как положено.

– А Шура при чем? – поморщившись, спросила Полина.

Ей было неприятно, что Тайка рассказывает обо всем этом с таким воодушевлением, и притворное сочувствие, которое она выказывала к загубленным Лавринчукам, Полину обмануть не могло.

– Так она ж их посадила, – убежденно сказала Тайка. – Шурка. Я их, говорила, посажу, враги народа они, говорила, и комнату занимают незаконно. И посадила. За комнату. Думала, ей переехать позволят, потому что окно вон какое, это каждый захочет, в такую комнату перебраться, чего ж. К управдому ходила. А ей дулю показали – метраж, говорят. Жирно тебе будет такие хоромы. Она ж одинокая, Шурка-то, да и кто с такой жить будет, понятно, никто. Потому что бабы, на которых мужики глядят, они же…

– А Серафима? – перебила Полина.

Тайкины рассуждения об отношениях полов ей были не нужны и не интересны.

– Блаженная, – ни на секунду не задумавшись, ответила Тайка. – И вот кто враг народа, так это она.

– Так блаженная или враг? – уточнила Полина.

– А вместе что, не бывает? Квартира эта вся была ейная. Папаши с мамашей ейных.

– До революции?

– Не, потом. Папаша начальник был большой. Партийный. Его в эту квартиру после революции вселили. Кто тут жил, которые хозяева, тех выселили, а его вселили. В восемь комнат! Большой, большой начальник был. С Лениным, говорят, за границей бедствовал.

Лицо у Тайки приобрело почтительное и мечтательное выражение.

– Так почему Серафима блаженная? – напомнила Полина. – И где теперь ее родители?

– Родители ее померли. Работали много, или что, не скажу, не знаю. Это еще до меня было. А блаженная почему… Так ведь мамаша ее чего учудила? Как узнала, что из квартиры хозяев выселили, так и говорит мужу: не смогу я, говорит, тут жить, когда людей отсюдова выгнали. Серафима мне сама рассказывала, – пояснила Тайка. – Ну и пошла, значит, Серафимина мамаша, а она тогда на сносях была, и узнала, кто хозяин. А ему в Малом Ржевском комнатку дали в подвале, не то чтобы совсем на улицу выбросили или на Соловки загнали. Привела его Серафимина мамаша сюда и говорит: выбирайте, говорит, Вячеслав Александрович, любую комнату и живите. Всю квартиру вам вернуть никто мне не позволит, к сожалению, но хоть так. К сожалению!.. И Серафима тоже блаженная, – уверенно закончила Тайка. – В мамашу, значит.