– А ты что такая сердитая? – Семислава улыбнулась ей. – Ведь твоя мать была оковской крови, у нас в святилищах и сейчас ее родня живет.

– Хорошо же вы с родней обращаетесь!

– А если такая родня, что родства не помнит, как же с ней обращаться! – огрызнулся Доброслав. – Еще скажи спасибо, держу вас за сестер, а то ведь…

– Будет тебе, сокол мой! – Семислава прикоснулась к его руке, и он сразу утих. – К батюшке поедем, он и решит, как быть. Покорми людей, да и двинемся дальше, чтобы завтра к вечеру в Воротынце быть.

Наскоро похлебав заодно со всеми рыбно-утиной-грибной похлебки, заев ее горсточкой земляники, торопливо набранной тут же на полянке, Лютава и Молинка вскоре снова оказались в ладьях. С мечтой о спокойном ночном отдыхе пришлось проститься.

Плыли всю ночь. Наутро остановились, снова сварили уху, поели, наскоро передохнули и опять взялись за весла.

Под вечер две ладьи наконец приблизились к Воротынцу. Как рассказала Семислава, он тоже был основан на месте древнего голядского городища, давно покинутого прежними обитателями. Недавно, при князе Святко, древние валы обновили и насыпали повыше, и город получил имя Воротынец – в знак того, что является крепко запертыми воротами земли вятичей. Именно на Зушу, через Сосну или другие притоки, лежал путь с Верхнего Дона. Здесь жил постоянно порубежный воевода Дедогость – младший брат Святко, а при нем содержалась небольшая, но хорошо обученная дружина. Против хазар воевода Дедога с двумя десятками кметей не много навоевал бы, но в его задачу входило своевременно, в случае получения с Дона тревожных вестей, послать весть светлому князю и поднимать ополчение окрестных волостей.

Слушая все это, Лютава невольно чувствовала робость. Крепость самим своим видом говорила о близкой опасности. До границ Хазарского каганата, проходивших по Северянскому Донцу, было еще очень далеко, но необходимость возводить стены говорила о том, что хазары могут добраться и сюда!

По количеству постоянных жителей Воротынец если и превосходил Ратиславль, то не намного, но сейчас здесь кипело сплошное людское море. Вокруг него располагался обширный воинский стан. Намереваясь выступить в поход уже в ближайшие дни, оковский князь собрал сюда ратников со всех своих земель. Сколько хватало глаз, на лугах вдоль берега реки выстроились шатры, шалаши, дымили костры, шевелились, как казалось, тысячи людей. Из-за перелесков тоже доносился запах дыма – чьи-то дружины стояли и там. Столько народу разом Лютава и Молинка не видели никогда в жизни – да и едва ли в угрянских землях нашлось бы такое количество взрослых мужчин. Обе девушки невольно держались за руки, почти с ужасом думая: и с этими-то вятичами, настолько многочисленными, мы собрались воевать? Сохрани Макошь! Утешало одно: у вятичей имелся гораздо более грозный противник – хазары.

Пока высаживались, на пристань сбежался народ. Княжича Доброслава здесь давно и с нетерпением ждали, и теперь со всех сторон на него сыпались новости, которые, впрочем, он уже знал от мачехи:

– Хазары, хазары идут!

– Воевода воронежский убит!

– Лебедяне отступили!

– Сколько сел уже пожгли! Вот-вот до нас доберутся!

На пристани было немало беженцев – тех, кто снялся с места при появлении грозных слухов и перебрался под защиту княжеского города. Внутрь городских стен все они поместиться не могли, но все же рядом с князем и дружиной казалось спокойнее.

На привезенных девушек посматривали, но без особого любопытства. Лютава и Молинка были одеты просто, и никто не знал, кто они такие.

– Идемте, девушки! – с улыбкой позвала их Семислава. – Я вас пока к себе отведу, умоетесь с дороги, в себя придете.

Внутри воротынского вала располагались связки больших полуземлянок или наземных изб, причем только кузниц Лютава заметила сразу три. Для князя, который предполагал часто сюда приезжать, имелась большая отдельная землянка из трех частей – теплой, летней и сеней между ними. Две последние были плотно забиты народом: здесь сидели какие-то бояре и воеводы, и Семислава с трудом пробралась между ними, чтобы провести гостий в заднюю истобку. Здесь помещались, кроме печки, еще лежанка и пара ларей.

– Отдыхайте пока, я велю баню истопить и поесть вам собрать, – сказала Семислава и ушла.

На шум и многолюдство в доме она не обращала никакого внимания. Зато ей все кланялись и смотрели вслед так, будто от женщины-лебеди зависела судьба каждого. Еще ничего толком не зная, Лютава заподозрила, что младшая жена князь Святко здесь пользуется немалым весом.

Но особенно долго отдохнуть девушкам не пришлось. Они едва успели вернуться из бани, куда их проводили Семиславины челядинки, и кое-как подсушить мокрые волосы, как молодая княгиня вернулась.

– Оденьтесь, девушки! – посоветовала она. – Сейчас к вам князь Святко придет.

– К чему такая честь и так скоро? – без удовольствия отозвалась Лютава. – Мы еще не готовы гостей принимать.

– Так приготовьтесь. Нам ждать недосуг. Хазары ждать не дают, мы тут привыкли быстро поворачиваться. Да и любопытно князюшке, – заговорщицки зашептала она, наклонившись поближе. – Ему уже все уши прожужжали, что-де Доброслав привез двух дочерей князя Вершины, да обе красавицы такие, что не сказать словами!

– Ему не о красавицах, а о воеводах сейчас думать надо! – заметила Молинка. – Сыновья вон женатые, а все туда же!

– Сыновья у него не все женатые, есть у нас и женихи! – с намеком ответила Семислава, весело поглядывая то на одну княжну, то на другую. – И такие все соколы – только выбирай!

– Ну что, готовы? – Дверь приоткрылась, и из-за нее послышался мужской голос. – Можно мне войти?

– Еще чуть-чуть, князюшка! – звонко ответила Семислава и подала Молинке новую, чистую верхницу из своих собственных запасов.

Даже в поход молодая жена оковского князя взяла с собой достаточно одежды, чтобы нарядить невольных гостий, и каждая из этих рубах была гораздо богаче тех, что остались у девушек дома. Молинке досталась малиновая, отделанная ярким, гладким, блестящим красным шелком и расшитая золотой нитью, а Лютаве – бледно-зеленая, с желтым шелком на вороте и рукавах, вышитая плетучими травками. Только эти две рубахи говорили, ради чего князья русов ввязываются в войны с Хазарией – ради этих шелков для своих жен, ради шлемов и кольчуг для воевод, ради серебряных дирхемов и бронзовой посуды, ради вон того серебряного кувшина с неведомым крылатым зверем на выпуклом боку, из которого Семиславе, как видно, подают умываться.

Наконец обе угрянские княжны причесались и приготовились к встрече. Кланяясь князю Святко, обе старались принять невозмутимый вид, но в душе не могли одолеть робости. Сейчас они полностью находились в руках этого человека, которого сами обстоятельства сделали кровным врагом их отца.

Но Святомер оковский предпочитал никак не намекать на эти тяжелые обстоятельства, а делал вид, будто принимает желанных гостей, прибывших к нему по доброй воле. Это был еще не старый, оживленный, бодрый человек, носивший на себе множество следов прежних битв: он слегка хромал на правую ногу, на левой щеке у него виднелся из-под русой бороды длинный кривой шрам, а правый глаз немного дергался, из-за чего князь оковских русов носил прозвище Моргач. Видимо, с Доброславом он уже переговорил и знал обо всем, что случилось на Днепре и Угре, но держался очень приветливо и дружелюбно, не в пример своему надменному и замкнутому сыну. Кстати, сходства между Святко и Доброславом не наблюдалось ни малейшего – тот, видимо, пошел лицом и нравом в материнскую родню.