Поезд, целиком заполненный бывшими пленными матросами, оставив Владивосток, неторопливо катил по одноколейке, постоянно застревая на станциях, забитых другими составами. Путешествие было и долгим, и трудным, и мучительным. Ехали через всю Сибирь, где свирепствовали карательные отряды генералов Ренненкампфа и Меллер-Закомельского, истребляя на корню ростки дошедшей до этих краёв революции.

Надо сказать, что для суровой зимы бывших пленных приодели: на них были дублёные полушубки, лохматые папахи, пимы — на моряков они теперь уже никак не были похожи, скорее на эскимосов, тем более что за шесть недель жизни в поезде помыться им ни разу не пришлось. Кормили отвратительной бурдой. Можно представить, с каким настроением возвращались домой побитые японцами русские моряки, завшивевшие и изголодавшиеся (плен и особенно несколько дней, проведённых в Нагасаки, казались им теперь раем небесным).

Алексея Новикова больше, чем голод и грязь, беспокоила сохранность его бумаг. Слава богу, их вагон в пути ни разу не обыскивали…

Казалось, пути этому никогда не будет конца. Но сматывались в клубок километры, и оставалось их всё меньше. И замирало сердце. А то вдруг так начинало колотиться, что надо было его, ретивое, чуть ли не руками удерживать, а то, не ровен час, вырвется из груди и покатится-помчится само по себе, лишь бы быстрее оказаться у родимого порога…

Встретила Алексея большая и дружная семья Сильвестра со слезами радости непомерной и горя неизбывного: две недели назад схоронили мать, не дождалась, родимая…

Пять лет, пять долгих лет, наполненных множеством событий, лиц, стран, морских миль и штормов, потерь, раздумий и прозрений, отделяли его от того дня, когда приезжал он на побывку в Матвеевское. Бравый матрос, он и тогда вызывал если не восхищение (испокон веку русские крестьяне скептически относились к тем, кто не сеет и не пашет), то живой интерес. А теперь, повидавший лиха, уже не Алёшка Силкин, а Лексей Силыч притягивал всех, кто более или менее соображал, что не жить русскому мужику по-старому, что ждут его большие перемены. Только вот какие? И как им быть-то теперь, крестьянам? Верить кому?

Каждый день в избу Новиковых приходили односельчане, осаждая Алексея многочисленными вопросами. Он рассказывал что знал. И удивлялся: «Когда это наши тамбовские волки успели сделаться такими сознательными?»

Постоянное общение помогало справиться с глубокой тоской по матери: уберегла она его своими молитвами от гибели и в бою, и в плену; а вот не дождалась… Самую малость не дождалась. Самую малость… Это и не давало Алексею покоя. Теоретически он мог бы добраться домой двумя неделями раньше. Мог бы. А вот не добрался…

И туманили глаза слёзы, и душа томилась невысказанным раскаянием, и наплывали воспоминания — всё те же: как идут они с матерью с богомолья, как мечтает она сладостно о будущем сына и ласково растолковывает ему, неразумному, как хорошо и покойно живётся в монастыре.

Бессонными ночами Алексей просиживал за столом. Писал. Бывало, до самого рассвета горела в горнице керосиновая лампа (не каждый в их селе мог себе такое позволить, обходились коптилками, но Сильвестр — мужик основательный, одним из первых лампой обзавёлся). В первую очередь Алексей Силыч доработал свои записки о жизни в плену. Очерк назвал «Между жизнью и смертью». Бог даст, напечатают когда-нибудь. Не век же ему в Матвеевском сидеть. Пожалуй, надо в Питер перебираться, там как-то обустраиваться.

О том, как возвратился в село, тоже написал. Но всё это он писал как репортёр, по правде, для газеты какой-нибудь. А хотелось сочинить рассказ настоящий. Или сразу — повесть.

За повесть Алексей Силыч и взялся. История подходящая в голове была. И название придумал — «Материнская любовь».

Неоконченная рукопись датирована 1906 годом. Написанные фрагменты дают неполное представление о сюжете, тем не менее понятно, что это драматическая история любви бедного, но умного и благородного крестьянского парня Гриши и красавицы Гани, которую пьяница отец отдаёт против её воли замуж за сына церковного старосты.

Читая наброски повести, понимаешь, что душу автора, вернувшегося домой после тяжёлых испытаний, светло и пронзительно волнует родной крестьянский быт, его плавное течение — с немудрёными, но важными заботами, с покосами, вечерними хороводами молодёжи. Его волнует всё типично русское: праздничные наряды девушек, песни, обычаи и обряды. Автор, например, не просто любуется красотой своей героини — он старательно выписывает поистине некрасовский портрет молодой русской крестьянки: «Но вот наступил семнадцатый год, и она внезапно расцвела. Откуда только что взялось? Стройная, чернобровая, с правильными чертами лица, слегка покрытого свежим румянцем, она во всём селе стала считаться первой красавицей. Это была настоящая дочь полей и лесов, пышущая здоровьем и весельем. Жизнь в ней кипела. Что-то задорное и вместе с тем обстоятельное замечалось в ней. А когда вечерком, выйдя на улицу и присоединившись к хороводу, она начинала петь старинные песни, то её славный голос трепетал страстной нотой, поражая всех своей прелестью».

Под стать Гане её возлюбленный — олицетворение сказочного богатыря, одного из тех, кто призван хранить Святую Русь, «широкоплечий, сильный, с русыми, подстриженными в кружок волосами». Да ещё к тому же — «трудолюбивый, честный, трезвый и скромный». И как потом выяснится, гордый, бесстрашный, мужественный — уж он не будет заискивать ни перед кем: ни перед властью, ни перед богачами.

Но видится, что главное в авторских набросках — это всё же не сюжет как таковой и не идея, а атмосфера деревенского быта, детали которого Новиков стремится и увидеть, и зафиксировать — сразу, здесь, на месте, пока есть такая возможность. Он пишет, очевидно, по свежим следам, например о крестьянской свадьбе с её неписаными законами:

Фрагменты недописанной повести пронизаны любовью автора к родине — близкой, дорогой, понятной. Деревенские обычаи, переплетаясь с красотой природы и самою этой красотой рождённые, радуют простотой и искренностью. Вот как описывает Алексей Новиков Ильин день: