– С точки зрения закона – туристы. Нам разрешено здесь жить, но не разрешено работать.

– Прекрасно, – сказала она. – Раз так, не будем работать. Поедем на остров Святого Людовика[16], сядем на скамеечку и будем греться на солнышке, а потом отправимся в кафе «Франс» и пообедаем за столиком на улице. Неплохая программа?

– Чудесная.

На том мы и порешили. Больше я не искал случайных заработков. С утра до утра мы были вместе и не разлучались неделями. Время шумело где-то в стороне, наполненное специальными выпусками газет, тревожными сообщениями, чрезвычайными заседаниями. Но мы его не чувствовали. Мы жили вне времени. Если все затоплено чувством, места для времени не остается, словно достигаешь другого берега, за его пределами. Вы в это не верите?

На лице Шварца опять появилось напряженное, отчаянное выражение, которое я уже видел несколько раз.

– Вы не верите в это? – повторил он.

Я устал, против воли мной начало овладевать нетерпение. Слушать рассказы о счастье было неинтересно, как и рассуждения Шварца о вечности.

– Не знаю, – машинально ответил я. – Может быть, это счастье, когда умираешь в таком состоянии. Тогда, время и его календарная обыденная мера теряют свою власть. Но если продолжаешь жить дальше, то несмотря ни на что это опять становится куском времени, чем-то преходящим. И тут уж ничего нельзя поделать.

– Но это не должно умирать! – сказал вдруг Шварц горячо. – Оно должно остановиться, окаменеть, как статуя из мрамора, не превращаясь в песочный домик, который каждый день осыпается и тает под порывами ветра! Иначе – что же будет с мертвыми, которых мы любим? Где же они могут пребывать, как не в нашем воспоминании? А если нет – то не становимся ли мы невольно убийцами? Неужели я должен смириться с тем, что время своим напильником сотрет то лицо, которое знаю я один? Да, я уверен, оно поблекнет и изменится во мне, если я не извлеку и не воздвигну его вне себя, – чтобы ложь моего живущего сознания не обвила и не уничтожила его, как плющ. Потому что иначе оно станет просто удобрением для паразитирующего времени и уцелеет один только плющ! Я знаю это! Потому-то я и должен спасти его прежде всего от себя самого, от пожирающего эгоизма воли к жизни, воли, которая стремится забыть его и уничтожить! Разве вы этого не понимаете?

– Понимаю, господин Шварц, – осторожно сказал я. – Ведь именно поэтому вы и говорите со мной, чтобы спасти его от самого себя.

Я рассердился на себя за то, что перед этим ответил ему так небрежно. Ведь человек, сидевший передо мной, был сумасшедшим – все равно – в логическом или поэтическом значении этого слова, и если я хотел узнать, как далеко он может зайти, – мне нужно было помнить о той боли, что его терзала.

– Если мне удастся, – сказал Шварц и запнулся. – Если мне удастся, то дело сделано, я спасу его от себя. Вы понимаете?

– Да, господин Шварц. Наша память – это не ларец из слоновой кости в пропитанном пылью музее. Это существо, которое живет, пожирает и переваривает. Оно пожирает и себя, как легендарный феникс, чтобы мы могли жить, чтобы оно не разрушило нас самих. Вот этому вы и хотите воспрепятствовать.

– Да! – Шварц взглянул на меня с благодарностью. – Вы сказали – только тогда, когда умираешь, память обращается в камень. Вот я и умру.

– То, что я сказал, – нелепость, – устало проговорил я.

Я ненавидел подобные разговоры. Я встречал слишком много ненормальных. В изгнании они росли, как грибы после дождя.

– Нет, я не думаю лишать себя жизни, – сказал вдруг Шварц и усмехнулся, будто догадавшись, о чем я думал. – К тому же жизнь сейчас слишком нужна для других целей. Просто я умру как Иосиф Шварц. Рано утром, когда мы попрощаемся, его больше не будет.

У меня вдруг вспыхнула дикая надежда.

– Что вы хотите сделать? – спросил я.

– Исчезнуть.

– В качестве Иосифа Шварца?

– Да.

– В качестве имени?

– В качестве всего, чем был во мне Иосиф Шварц. И даже в качестве того, чем я был раньше.

– А что вы сделаете со своим паспортом?

– Он мне больше не нужен.

– У вас есть другой?

Шварц покачал головой.

– Мне никакой больше не нужен.

– А в том есть американская виза?

– Да.

– Может быть, вы продадите его мне? – спросил я, хотя денег у меня не было.

Шварц опять покачал головой.

– Почему?

– Я не могу его продавать, – сказал Шварц. – Мне его подарили. Он может вам пригодиться?

– Боже мой! – сказал я, едва дыша. – Пригодиться! Он спасет меня! В моем паспорте нет американской визы. И я еще не знаю, как ее раздобыть завтра до полудня.

Шварц грустно усмехнулся.

– Как все повторяется! Вы напомнили мне о том времени, когда я сидел в комнате умирающего Шварца и думал лишь о паспорте, который опять мог сделать меня человеком. Хорошо, я отдам вам свой. Нужно только переменить фотографию. Возраст, наверно, подойдет.

– Тридцать пять лет, – сказал я.

– Ну, что ж, станете на год старше. Знаете ли вы тут кого-нибудь, кто умеет обращаться с паспортами?

– Знаю, – ответил я. – А фотографию сменить не так уж трудно.

Шварц кивнул.

– Легче, чем свое я. – Мгновение он смотрел прямо перед собой. – И разве не странно, что теперь вы тоже привяжетесь к Снимку, как некогда мертвый Шварц, а потом – я?

Я не мог ничего с собой поделать и вздрогнул от ужаса.

– Паспорт – это всего только кусок бумаги, – сказал я. – Тут нет никакой магии.

– Разве? – спросил Шварц.

– Может быть, и есть, но не такая, как вы думаете, – ответил я. – Долго ли вы были в Париже?

Меня так взволновало обещание Шварца отдать паспорт, что я не слышал, что он говорил. Я думал только о том, что надо предпринять, чтобы получить визу и для Рут. Может быть, представить ее в консульстве как мою сестру? Вряд ли это поможет, порядки в американских консульствах строгие. И все-таки придется попытаться, если до того не случится еще одного чуда.

Тут я вновь услышал голос Шварца:

– Он внезапно вырос в дверях нашей комнаты; через полтора месяца, но он все-таки нас нашел. На этот раз он не стал подсылать чиновников из немецкого консульства, явился сам и теперь стоял посреди номера, обклеенного обоями с игривыми рисунками в стиле восемнадцатого века, – Георг Юргенс, обер-штурмбаннфюрер, брат Елены, высокий, широкоплечий, в двести фунтов весом. Он был в штатском, но немецкой спесью от него разило в сто раз больше, чем в Оснабрюке.

– Итак, все ложь, – сказал он. – Недаром мне сразу показалось что тут дурно пахнет.