Съездили. Старичок, лет под семьдесят, на чокнутого не походил нисколечко: без всякого возбуждения и запала говорил столь буднично, как и те, с кем мне доводилось на эту тему беседовать раньше. Гладко и спокойно говорил, словно стоял у доски и преподавал ученикам свою географию.

Да, с незапамятных времен люди верят в существование лесных ящеров, к которым относятся, как к обыкновенным, пусть и опасным для человека порой животным — хищным, неглупым, но не более того. Что нашло отражение в иных вышивках и резьбе по дереву — и на Новгородчине тоже. Сам он не охотник, привычки бродить по лесам с ружьем никогда не было — но совсем молодым, еще в конце девятнадцатого века, наслушавшись рассказов о ящерах и особо отметив их «будничность», однажды сговорил местного охотника проводить его к одному из озер, про которые шел разговор, — за пять рублей, по тем временам деньги немалые. И они собственными глазами видели ящера (в точности такого, каких видел я). Молодой был, горячий — вот и написал письмо сначала в губернский департамент народного образования. Без всякого толку. Во время очередной инспекции чиновник из губернии как-то подозрительно к нему приглядывался, задавал скользкие вопросики касательно количества потребляемых спиртных напитков, общего самочувствия… Обошлось без последствий, но сразу стало ясно, что никто не поверил. Написал в Географическое общество, но ответа не получил никакого. Только чуть позже местный пристав, с которым он порой у общего знакомого поигрывал в карты и пропускал рюмочку, сказал как-то раз доверительно, с глазу на глаз:

— Милейший Николай Никанорыч, уймитесь вы, право слово, душевно прошу-с. Все равно никому ничего не докажете. Думаете, я не видел? Ого! Мы с урядником своими глазами видели однажды на охоте, с довольно близкого расстояния, стрелять не стали — ну, вы же прекрасно знаете общее и давнее настроение умов на сей счет. Кто его там знает, говорится же: не буди лиха, пока оно тихо.

И докладывать по начальству не стали, еще решат и губернии, чего доброго, что мы умом повредились,

То ли от водки, то ли просто так, возьмут да и попрут с места, а у нас жены-дети, и не умеем мы оба ничего, кроме полицейской службы…

Учитель внял — он, точно, был не из породы горячих правдоискателей. Да и жена, как это с женами частенько бывает, уговаривала не высовываться. Мол, что тебе, больше всех надо? У нас ребенок, его растить нужно, у тебя хорошее место, следующий классный чин обещают, ты сам говорил…

И он надолго унялся. Уже потом, при Советской власти, когда отшумела Гражданская, в середине двадцатых не удержался, написал-таки письмо и Академию наук, но ответа, как в свое время с Географическим обществом, не дождался. И больше уже никуда не писал. Прав был покойный пристав: неместным ничего не докажешь.

Теоретически рассуждая, говорил он, нет причин, которые мешали бы ящерам обитать себе в глухомани и помаленьку плодиться. Конечно, в изолированном озере они долго не проживут — слопавши всю рыбу и прочую озерную живность, передохнут с голоду. Но вот там, где на многие километры тянутся те водяные лабиринты, где изрядное число озер соединены водными потоками, пропитания им хватит. Зима? Они наверняка впадают в спячку наподобие лягушек и жаб — ведь и те и другие преспокойно зимуют, впав в оцепенение. А чем наш ящер в пару метров длиной в этом отношении отличается от лягушки или жабы? Коли уж о них идут разговоры с незапамятных времен, как-то выживают…

От него мы и услышали впервые об одной псковской летописи времен Ивана Грозного… ага, знаете? Ну да, вышли из реки «лютые звери крокодилы», немало народу загрызли и покусали, но потом псковичи собрались с силами и истребили всех, кто уплыть не успел. Может, им по какой-то причине не хватило обычного пропитания, чересчур размножились, вот и появились на людях, единственный раз за всю историю угодив в летописи. Вот только, насколько ему известно, это место в летописи считано сказкой… Ох, прав был пристав: ничего никому не докажешь. Вот вы, товарищи командиры, рискнете упоминать о них в рапорте начальству? Нет? А ведь оба своими глазами видели, знаете, что вам не почудилось. Так-то…

Вот такой случился разговор, малость грустноватый. Больше я ящеров не видел, не выпадало случая. Ну, а потом — война, нас с Валеркой разбросало, представления не имею, дожил он до Победы или везение ему однажды изменило. Сам я с июня сорок первого в тех местах больше не бывал. После войны так и служил в военной авиации, пересел на реактивные. Попал под идиотские хрущевские сокращения, но в отличие от многих мне и тут повезло, устроился пилотом в гражданскую авиацию, где до пенсии и проработал. И никогда никому не пробовал ничего доказать — честно говоря, я, как и учитель Николай Никанорыч, не из горячих правдоискателей, тем более что моей профессии это нисколечко не касалось. Ну, почитывал иногда кое-что. Время от времени поднимали в печати эту тему, поминали и псковскую летопись, но что-то это не произвело особенного впечатления на товарищей ученых, они на своей позиции стоят прочно и не верят.

А в память они мне впечатались четко… И что с того?

Всадник без головы… Читали наверняка этот роман? Я тоже. Увлекательно, конечно. Вот только в романе безголовый всадник в конце концов оказался совершенно безобидным: попросту обезглавленный покойник, которого привязали к седлу И никакой мистики. А я вот в партизанах столкнулся с совсем другим всадником без головы — именно так его и можно назвать. Вот уж кто оказался не безобидным…

Ну, давайте по порядку. Случилась эта история летом сорок третьего, более чем за год до освобождения Белоруссии. Я к тому времени партизанил с осени сорок первого, был на хорошем счету. Однажды меня и определили в группу с узкой, так сказать, специализацией: как разведчики или подрывники. Только занимались мы совершенно другим — чтобы взять «языка», перехватывали по дорогам одиночных немецких мотоциклистов, попадались и такие. Методика была не особенно хитрая: к двум деревянным плашечкам, коротким доскам, надежно крепится стальная проволока. У нас тогда были два набора: для ночного времени, там проволока крашена черной краской, а для дневного — обыкновенная. Мы ее, протянув по земле, либо надежно маскировали землей и пылью, либо, если не было такой возможности, выкладывали открыто: не натягивая, так, чтобы лежала колечками и нисколечко не походила на растяжку от мины или гранаты. Лежит себе поперек дороги вроде бы безопасный на вид кусок поволоки, мало ли что по дорогам валялось в ту пору… И срабатывала уловка пару раз.

Километрах в пятнадцати от расположения отряда была довольно большая деревня. До того времени там торчали лишь два взвода немецкой пехоты и с полдюжины «бобиков» — полицаев. Сидели тихонечко! Как мыши под метлой. Ничего не стоило с нашими силами устроить ночью налет и перебить всех к чертовой матери. Однако мы по согласию с вышестоящим командованием все это время применяли ту тактику, какой придерживается матерый волк: никогда не режет деревенскую скотину поблизости от своего логова, где надолго обосновался, уходит подальше. Так гораздо труднее его логово обнаружить. Вот и мы действовали точно так же, и до определенного времени все шло гладко, искали нас где угодно, только не там, где отряд базировался.