всем громкоговорителям передавали сообщения о воздушной тревоге. Одни спешили в убежища (было десять или одиннадцать часов вечера) — в подвалы домов, куда указывали надписи и стрелки на стенах, а кто находился поближе к метро — в подземные станции (позднее при воздушных тревогах в станции метро пускали только женщин и детей), другие, остановившись на улицах, чего-то ждали, но милиция и патрули всех загоняли в убежища. Городской транспорт остановился, носились только пожарные машины и машины скорой помощи. Мы стояли во дворе Постпредства и глядели в сумрачное небо, в котором светились длинные лучи прожекторов. Вскоре заговорили зенитки, сливаясь в единый гул. Казалось, что на каждой городской площади, на крышах домов, во дворах стоят орудия и стреляют так, что вот-вот лопнут барабанные перепонки. Где-то вдалеке прогремели тяжелые взрывы — упали бомбы. На окраине города то тут, то там поднялись ввысь огненные столбы — загорелись какие-то склады. На пожар полетели пожарные машины. Раздался глухой рев самолета. Он был слышен, когда на минутку прекращалась пальба зениток. У площади Восстания вдруг повисла в воздухе лампа, сразу ослепительно ярко озарившая стены и крыши домов, часть мостовой. Все вокруг засветилось, словно днем, только свет был неуютным и предвещал недоброе. Снова раздались взрывы — уже ближе. Зенитки жарили так, что мы спрятались под крышу, чтобы на голову не упали осколки. Неподалеку загорелся дом, — стоявшие рядом с нами москвичи говорили, что самолеты сбросили сотни зажигательных бомб. Как выяснилось наутро, большинство бомб упало во дворы, на улицы и только часть — на дома. Не все знали, что бомбы лучше всего тушить, засыпая их песком, и бросали их в бочки с водой, которые держали во дворах и на чердаках. Позднее люди поняли, что лучше всего сбрасывать их лопатами с крыши вниз, где бомба сама потухнет. Лучше всего тушили зажигалки московские дети. Несмотря на опасность, а может как следует и не понимая ее, они дежурили на чердаках и крышах и отважно сражались с пожарами. Многие, конечно, пострадали — погибли или получили ожоги…

На следующий день люди рассказывали, что к городу рвались сотни вражеских самолетов, но до центра долетели лишь единицы. Наша зенитная артиллерия сбила несколько самолетов. Мы слышали, что сбитый немецкий самолет упал в Москву-реку, а другой на какой-то площади выставлен на обозрение публики. Позднее на площади Свердлова мы действительно увидели сбитый немецкий самолет. Люди смотрели на него с интересом и отвращением.

— Эх, сволочи, все равно вам конец пришел…

— Поделом им…

— Увидят они Москву, как собственные уши…

— Дулю Гитлеру под нос, не Москву…

Хотя потери на фронтах были огромные, положение очень тяжелое, не чувствовалось ни растерянности, ни паники. Ощущалась убежденность, что враг рано или поздно все равно будет побежден. Часто вспоминали речь Сталина, которую многие знали чуть ли не наизусть.

Воздушные налеты не прекращались. Каждый день, обычно около десяти часов вечера, включалась сирена тревоги. Через некоторое время — десять — пятнадцать минут, а иногда и целых полчаса — вдалеке раздавался рев самолетов. Казалось, они приближаются медленно, но упорно, полные решимости сбросить на город свой смертоносный груз. Но уже во вторую ночь воздушных налетов изменилась наша тактика обороны. Теперь зенитные орудия и пулеметы стреляли не во всем городе, а лишь в тех районах, над которыми летели вражеские самолеты. Через некоторое время, когда самолеты оказывались в другом секторе неба, зенитки встречали их с других площадей и улиц, а те, которые стреляли раньше, замолкали. Самолеты, без всякого сомнения, рвались в центр города, где находился Кремль и правительство, а вокруг было немало важнейших городских и всесоюзных учреждений. Улица Воровского и Арбатская площадь, как известно, находятся неподалеку от этого района, поэтому и мы оказались в центре вражеских нападений. Как-то я стоял во дворе Постпредства и дежурил; в большое здание неподалеку от Арбатской площади попала бомба (в доме находилась аптека, в нем жило много людей). Воздушная волна меня так сильно бросила к стене, что я на некоторое время оглох. Спина и ушибленная голова поначалу как бы онемели, а потом стали сильно болеть. Это продолжалось несколько недель, хотя ходить и работать я мог. Наутро после этого налета оказалось, что большая часть дома, мимо которого мы каждый день проходили, разрушена. Еще несколько дней у дома трудились солдаты и гражданские лица, стараясь откопать людей, заживо похороненных в убежище, — поговаривали, что здесь погибло около ста человек, в основном женщин, стариков и детей (мужчины сражались на фронтах). Неуютно бывало идти мимо руин, под которыми, как нам мерещилось, все еще находятся живые люди. Другая бомба попала в Постпредство Латвийской ССР, расположенное неподалеку от нашего, где погибло одиннадцать человек, в том числе жена нашего хорошего знакомого профессора Кирхенштейна, председателя Президиума Верховного Совета Латвии. Лишившись своего помещения, правительство Латвии получило убежище на первом этаже нашего Постпредства. Бомба попала и в находящийся по соседству Театр имени Вахтангова, где тоже погибли люди, в том числе и актеры. Были разрушены школы, детские сады, какая-то больница, но правительственные учреждения и Кремль совершенно не пострадали.

Мы, жившие в Постпредстве, обычно делили между собой обязанности — одни до самого утра, когда обычно давали отбой, дежурили во дворе или наверху дома, на лестнице, где стояли ящики с песком и лопаты, другие «отдыхали». Днем мы готовили материал для радио (передачи участились и удлинились, а нас, сотрудников, было всего несколько) и к вечеру ужасно уставали. Увы, весь «отдых» состоял в том, чтобы спуститься в подвал нашего дома и отсиживаться в нем во время воздушной тревоги. Подвал в лучшем случае предохранял от осколков, но не от самих бомб. Бомба даже незначительного калибра очень легко могла пробить крышу дома и несколько перекрытий. И все-таки не одну ночь нам пришлось провести здесь, в убежище, куда мы обычно прежде всего отсылали женщин.

Не раз во время бомбежек я видел в подвале Саломею. Как и все мы, днем она работала, писала или переводила для радио. Теперь, спустившись в подвал, она укладывала на скамье Баландиса, а сама присаживалась рядом и читала какую-нибудь книгу (если был свет) или прислушивалась к адским звукам воздушного боя над городом. Я не помню, чтобы она в такую минуту хоть раз показала свое волнение или панику. Иногда она смотрела прямо перед собой, крепко стиснув губы, а иногда одной-двумя фразами выражала свою страшную ненависть