бы не был Русской, то желал бы быть Русским; ибо я ничего лучше и славней не знаю. Это бриллиант между камнями, лев между зверьми, орел между птицами» [Ростопчин 1853: 42]. В одной сцене два посетителя с «говорящими» фамилиями – Пустяков и Моренкопф («голова мавра» – вероятно, ироничное выражение, относившееся к балтийским немцам)[170], доктор-немец, – обсуждают последнюю битву, вести о которой обрывочны. Пустяков говорит, что даже неизвестно, кто из русских офицеров командовал войсками.

Моренкопф: Немецких Енерал пыл три штук, и фее мой семляк.

Пустяков: Да войска-та по крайней мере были Русские.

Моренкопф: Ну та мошна и эта скасать, а кагтап Енерал тут не пыл, так турна пы пыла [Ростопчин 1853: 42].

Здесь Ростопчин затрагивает одну из своих любимых тем: иностранцы заполонили Россию. Сильный немецкий акцент – характерный для Ростопчина прием, позволяющий добиться непритязательного комического эффекта. Богатырев прерывает позорное прославление иностранных генералов (предположительно подразумевая и Беннигсена, командовавшего русской армией в 1807 году, которого Ростопчин особенно не любил – возможно, из-за того, что генерал был причастен к убийству Павла I)[171] и противопоставляет иностранцам русского героя – «непобедимого Суворова» [Ростопчин 1853: 61]. Он высмеивает сплетников:

Половина города за тем в нем и живет, чтобы вестьми питаться <…>. Вестям есть фабрики, конторы <…> а в иных домах <…> делают вестям промен и спешат их с рук сжить с барышком. <…> Часто рассказы этих публичных вестовых на несколько времени направляют мнение и самой публики, которая почтенна, да немножко легковерна [Ростопчин 1853:40–41].

Этот отрывок в первую очередь показывает, как Ростопчин расценивал собственную публику, но вместе с тем верно отражает эту особенность московского общества. Уже один лишь пример князя Одоевского, снимавшего квартиру напротив почты, чтобы первым узнавать новости и передавать их другим, говорит о том, что Ростопчин в этом справедлив.

Комедия Ростопчина была показана в Арбатском театре в начале 1808 года всего три раза (и еще дважды – летом 1812-го), но, как вспоминает один из современников, по фамилии Сушков, «от гостиного двора до кабинета литератора, от прихожей и девичей до дворянского собрания, только и толков было в Москве, что об ней»[172]. Не будем забывать, что театр был единственным местом – не считая церкви, – где встречались люди из разных социальных слоев. В петербургском Большом театре в райке сидели «купцы, приказчики, слуги – самая нетребовательная и благодарная публика» [Гордин 1991: 38], в то время как ложи представляли собой некий аристократический выставочный зал, куда элегантно одетая знать приходила «людей посмотреть и себя показать»; первые ряды кресел были зарезервированы для особо важных персон, а места за креслами («стоящий партер») предназначались для молодых дворян, всецело преданных театру.

Комедия «Вести, или Убитый живой» не имела успеха у публики, так как ее сатира была слишком тяжеловесна. Глинка писал, что она «метила не в бровь, а прямо в глаз различным лицам, известным в тогдашнем большом московском свете» [Глинка 1895: 234]. Ростопчин, понятно, был расстроен провалом пьесы и выплеснул свои чувства в сочиненном им письме к Богатыреву от его вымышленного друга: «Хотя господа актеры из кожи лезли и галерейные заседатели много били в ладоши, однакож правду сказать: ложная и кресельная публика не совсем благосклонно тебя приняла и заключила, что в тебе много соли и ты пересолил» [Ростопчин 1853:137]. Как выразился Глинка, «роковые отголоски зрительских свистков жужжали не хуже пуль» [Глинка 1895:234]. Автор комедии саркастически советует своему герою: «Оставь старину в Кремле и на Спасском мосту в картинках» [Ростопчин 1853: 138]. Ростопчин предпочел объяснять свою неудачу не обидой тех, кого он высмеивал, а несогласием публики с патриотическими размышлениями Богатырева[173].

Как видно из этого «письма к Богатыреву», только простые люди («галерейные заседатели»), а никак не элита являются, по мнению Ростопчина, истинными патриотами. Эту мысль он развил в повести «Ох, французы!», написанной примерно тогда же и предназначенной, подобно большинству его сочинений, для приватного чтения друзьям[174]. Героем повести был добродетельный дворянин-провинциал, а тему Ростопчин выбрал ту же, что и в «Мыслях» и «Вестях», – разложение российского общества в результате того, что французские влияния вытеснили традиции старой Руси. Вместо одиозного Моренкопфа из «Вестей» в повести фигурировала другая темная личность из немцев – шарлатан-прорицатель Мина Шнапгельд (в переводе на русский – что-то вроде «Деньгохвата»). В антинемецкой позиции Ростопчина не было ничего нового: еще за несколько лет до этого он возмущался немцами, которые «вбили себе в голову, что они должны наставлять русских» [Архив Воронцова 1870–1895,8:139][175]. Большое число проживавших в России немцев делало их легкодоступной мишенью для пропагандистов ксенофобии.

Сочинения Ростопчина, направленные против французов, пользовались успехом и положили начало антифранцузской тенденции. Некий Левшин последовал примеру Ростопчина и опубликовал «Послание русского к французолюбцам вместо подарка в новый 1807 год». Другой автор выпустил комедию «Изгнание французов». Помимо этого существовало большое количество антифранцузских и антинаполеоновских произведений, происходивших из Германии и изданных в переводе. И. А. Крылов, сочинявший популярные пьесы, не остался в стороне от антифранцузской кампании и написал комедии «Модная лавка» и «Урок дочкам», перекликающиеся с идеями «Рассуждения о старом и новом слоге» Шишкова [Бочкарев 1911:208; Булич 1902–1905, 1: 174–179; Альтшуллер 1984: 140–144].

В один из вечеров в конце 1807 года Ростопчин посетил салон А. С. Небольсиной, котировавшийся как один из лучших в Москве. Какое-то время он развлекал собравшихся остротами и анекдотами, а затем разговорился с Сергеем Глинкой, начинающим драматургом, который неделей ранее поместил в газете «Московские ведомости» уведомление, что он собирается издавать журнал «Русский вестник» и посвятить его теме русского патриотизма. Ростопчин видел это уведомление и выразил желание сотрудничать с журналом. Польщенный вниманием столь важной особы, Глинка объяснил, что он всего лишь хочет, чтобы в обществе укоренился патриотический дух «Мыслей вслух на Красном крыльце». Ростопчин в ответ пожаловался на адмирала Шишкова, опубликовавшего памфлет без разрешения автора да при этом добавившего в список великих русских полководцев генерала Беннигсена, которого сам Ростопчин не хотел туда включать. Когда Глинка робко указал на слишком большую разницу между ними в статусе, Ростопчин учтиво, но решительно остановил его: «Полно, полно; где дело идет о пользе общей, там нет расстояния и там не считаются чинами» [Глинка 1895: 221–222].

Так началось их сотрудничество, ставшее особенно тесным в напряженные летние месяцы 1812 года. Ростопчин и Глинка составляли странную пару: вельможа и литератор, жесткий прагматик и наивный идеалист. Но у них была общая