Но больше всего мне нравилось, когда Макс брал меня в столовую для персонала. Официанты ходили туда курить. Мы садились на стулья у поцарапанных деревянных столов, а Макс, Бруно и Жак начинали рассказывать увлекательные истории из своей жизни, все дальше и дальше углубляясь в воспоминания.

Самые лучшие истории начинались со слов: «Когда мой отец был официантом…» Услышав это, Бруно зажигал сигарету. Жак делал глоток вина, а я поджимала под себя ноги и сидела затаив дыхание.

— Когда мой отец был официантом, — откашлявшись, сказал Макс. — люди не получали в ресторане зарплату. Нет, нет друзья мои, все было не так, как сегодня. Тогда люди платили за привилегию получать чаевые. И позвольте мне сказать: конкурс на поступление на работу в такие крупные заведения, как «Шерри», «Дельмонико» и «Ректор», был высочайшим. Тогда было совсем другое время, слово «диета» не распространилось, как чума, по стране и не испортило людям аппетит. Сегодня средний посетитель удовлетворяется закуской, антре[31]и, возможно, если он при деньгах, крошечным десертом. А в те времена? О да, друзья мои, тогда люди знали, как надо есть Представьте, Даймонд Джим[32]съедал четыре дюжины устриц и выпивал галлон апельсинового сока, прежде чем заказывал ужин Причем какие тогда были устрицы! Шесть дюймов длиной, не нынешние тщедушные крошки в жалких раковинах. А мисс Лили Лэнгтрай? Она не уступала ему ни в чем: он устрицу, и она устрицу, он глоток, и она глоток. В этом была ее гордость. Для них это была всего лишь разминка, прочистка горла, после этого они изучали меню. Такой стол, друзья мои, стоило обслуживать. Ужин длился весь вечер, к концу трапезы уничтожались тучные стада и стаи птиц. В хорошие дни мой отец приходил с позвякивавшим в карманах серебром. О да, друзья мои, в те дни официанты были в почете.

— Да ведь и сейчас тоже, правда, Макс? — спросила я и озабоченно сунула ладошку ему в руку. — Подумайте, сколько людей вы делаете счастливыми.

И Макс подмигнул мне и проговорил в самой почтительной манере:

— Большое тебе спасибо. Иногда мне следует об этом напоминать.

И потом очень осторожно отвел меня назад в кухню, а потом — через вращающиеся двери — в темное, тихое, ароматное пространство «Дюбонне», где сидели мои родители, потягивая вино и тихо беседуя. Я понимала, что им сейчас очень хорошо.

В такие вечера, когда мама улыбалась, а отец смотрел на нее, словно никого лучше ее не было в целом свете, мне хотелось, чтобы мы жили в «Дюбонне», где никто не беспокоится о деньгах, еда не бывает пригорелой и происходят лишь хорошие события.

Я не думала о «Дюбонне» многие годы, но сейчас я словно почувствовала в зале призрак Макса. Я была благодарна «Мортону» за то, что он вернул мне эти воспоминания. Несколько дней спустя я пошла в ресторан «Питер Лугер» и обнаружила совершенно другую дорогу в прошлое.

Официант прошел по большому помещению ресторана, и разнесся сильный мясной дух. Мне показалось, что я очутилась в магазине Джимми. Запах стейка поразил мое сознание, как звук трубы на открытом воздухе. Он был таким же высоким и чистым, что заставил замолчать все остальные органы чувств. Потом рот наполнился сочной мякотью, вкус был старинным, из раннего детства. Мне показалось, что я слилась с этим ароматом и вкусом и растворилась в них без остатка. Это был великий стейк, тот, который я так долго искала. Я взяла в рот другой кусок, дожевала мясо до кости, вынула мозг из косточки, с особенным удовольствием смаковала нежное мясо между жиром и костью.

К концу обеда я покрылась мясным соком с головы до пят. Меня это не волновало: я обнаружила, что отныне могу возвращаться в прошлое, когда пожелаю. Для этого надо было лишь заказать старомодный стейк.

Поглощение стейка сделало меня счастливой Во всяком случае, такого подъема я не припомню с тех пор, как мы переехали в Нью-Йорк. Однако «зеленушки» все испортили, и прошло немало времени, прежде чем я написала статью о другом мясном ресторане. Время от времени я брала в «Пальму» Ники, чтобы он полакомился своим любимым картофельным пирогом. Сама бегала за прошлым в «Питер Лугер», но об этом никому не рассказывала. Лишь спустя несколько лет, когда корреспондент спросил, где я трачу собственные деньги, я подумала, что «Питер Лугер» заслуживает большой статьи. Этому ресторану я, разумеется, присвоила три звезды.

Это стало моим очередным промахом. Я не знала, что, по мнению Брайана Миллера, этот ресторан заслуживает не более одной звезды. Поклонники Брайана восприняли мою статью как еще одно доказательство моей профессиональной непригодности и написали об этом в редакцию.

Я ничего не имела против, полемика для критика — то, что надо. Я не знала, что проблемы со стейками для меня еще не закончились.

Начальник жестом пригласил меня в свой кабинет. Деятельность Джона Монторио называлась «стилистический редактор», однако его манера решительно отличалась от той, что была свойственна «Таймс». Стремительный, шумный и очень умный, он был сыном каменщика и создавал вокруг себя особое эмоциональное поле, занимающее пространство, отличное от того, которое газета позволяла своим редакторам. Он был забавным, любил посплетничать, носился по помещению вызывая беспорядок и разрушения на всех столах, и не скрывал того, что прошел трудный путь наверх. Его редакторский нюх был безупречен, но, похоже, большую часть времени он изыскивал пути карьерного роста. Сейчас он взглянул мне прямо в глаза и сказал:

— Вы делаете мою жизнь несчастной.

— Это как же? — спросила я.

Он провел рукой по голове, а я в который раз — как и остальные наши сотрудники — подумала, не носит ли он парик.

Монторио последний раз дернул себя за волосы и сказал.

— В прошлом году я ходил на ленч с одним крупным деятелем в области рекламы. Хотел объяснить ему, почему вы никогда не пишете о стейках в его ресторанах. Ну да ладно, в этом отношении у меня к вам претензий нет. Я хочу сказать о другом: вы пять лет работаете без единого опровержения и вдруг совершаете ошибку, когда пишете о «Спарксе».

— О, — сказала я, начиная догадываться.

— Не самое лучшее место для ошибок! — воскликнул он.

— Прошу прощения, — сказала я, чувствуя легкую тошноту.

«Зеленушки» — это плохо, а опровержения — еще хуже.

— Причем дело было вовсе не в еде! — распалился он. — А в искусстве.

— Прошу прощения, — повторила я.

— Зачем критиковать искусство, если вы в нем ничего не понимаете!

— А вы видели картины, которые они у себя повесили? — спросила я, стараясь заставить Джона улыбнуться.