– А нет, боярин! Никон узрел правильно – худые попы церкви заронили… Священное писание завирали.

– С чего мятеж зачинается и тишина рушится, то правдой я не зову! У Никона, Иван, дело не в молитве… не в крепости церковных правил – это лишь видимость – власть ему прельстительна и самовозвеличие. Не впусте раскольщики учат о двух апокалипсических рогах зверя: «Един рог – это царь, другой – Никон!» Власть свою он ставит выше государевой.

«Ужели ошибся я? То, что про Византию молвил, – разумно…» – подумал Бегичев.

– Мрут люди, сказываешь, а от кого? От Никона!

– То лжа, боярин! Прости меня…

– В отъезде кого оставил Никон Москвой ведать? Старика Волынского да Бутурлина, еще дьяка какого?

– Рыкова, боярин, – дельной дьяк!

– Пошто Никон своеволит? А по то, что хочет быть превыше царя, – малую думу выборных государевых людей упразднил, посадил бояр и неродовитых, да угодных ему, оттого расправные дела запустели… Вот, ты видишь, поди, что чинят на Коломне рейтары[103] и датошные люди?

– Своевольство и грабежи, боярин, но дело то не прямое патриархово… По тому пути боярин Илья Данилович[104]… Пришел я, боярин, с тобой не о вере прати и не обиду свою излить.

– Так зачем же пришел, Иван, сын Бегичев?

– А за тем пришел, что мыслил так: делал-де он мне послуги – может, и ныне гнев на милость переложит, поговорит за меня великому государю…

– О чем еще?

– Дело малое, только путаное, – чтоб великий государь дал мне, холопу, быть беломестцем[105] своей слободы на Коломне.

– Пошто тебе надобно?

– Суконная сотня[106] меня, боярин, принимает и избрать ладит в кабацкие головы… Я же захудал, сидя без службы.

– Головой кабацким садись – место веселое, Иван, только бороду отрасти, чтоб драть было за что!

– Глумись, боярин, а помоги! Покуда я дворянин, не беломестец, головой не изберут… без тягла.

– Впрягись в тягло!

– Тогда с черными уравняюсь.

– Да, уж так…

– Посрамлю свой род!

– Он и без того не высоко стоит, местничать не с кем.

– Упроси, боярин, великого государя не ронить дворянство – быть беломестцем, беломестцы без тягла живут.

– Служилые… казаки и боярские дети, а ты не служилой.

– Пригожусь, боярин, головой послужу честно, альбо на таможню сяду.[107]

– Никаких дел тем, кто ушел к Никону, не делаю… никаких послуг!

– Что я тебе о книге «Бытия» впоперечку сказал, – не сердись… доведи государю…

– Поди и попроси Никона, а не меня!

– Да кабы святейший был на Москве, тогда иное дело… к нему ба, не к тебе пришел!

– К нему поди! И мне пора, люди ждут! В головы кабацкие садись – род свой захудалой поднимешь.

Дворянин Бегичев, трогая боярскую шапку с запоной, из которой вынут и продан на торгу яхонт добрый, встал и пошел, не кланяясь Стрешневу. Боярин крикнул ему вслед:

– Чуй, Иван! Не бежи.

– А-а, ну? – Бегичев, нагнув голову вперед, мотаясь, встал, не оборачиваясь.

– Ты ба не носил боярскую шапку: и драна, да не к лицу тебе она.

– Тьфу, бес! – шагая в сени, отплюнулся Бегичев. В сенях, не запирая дверей, повернулся к Стрешневу лицом, сняв шапку, стал креститься надверному образу.

– Ормяк ба сменил! На корове седло – шапка боярская, ормяк – холопий.

Бегичев не раз ругался с боярином за насмешки, теперь, разозлясь, крикнул:

– Чтоб тебя там под Смоленском поляки удавили-и! – И вышел, громко стуча по лестнице.

Боярин смеялся, ему нравилось, когда злились:

– Ха, ха, ха! Иван, чуй же, упрошу великого государя. Доведу ему, что ты просишься в тягло черной сотни![108]

Бегичев с улицы крикнул:

– Глуменник окаянный! Безбожник!

А Стрешнев смеялся:

– Развеселил, пес! Борода твоя и на куделю не гожа-а! Идя по палате, боярин крикнул: – Эй, холопи!

– Чуем, боярин!

– Без меня, чтоб пожога не случилось, погасить лампадки!

– Сполним!

Иконы в просторных горницах Семена Лукьяныча висели не в углах, а на стенах вперемежку с парсунами. Боярина потешало то, что гость, придя, искал икону, не найдя в углу, молился на стену, стоя боком к хозяину, и смущался. Одетый в чугу малинового бархата, Стрешнев шел к выходу. Спросил дворецкого, молчаливо стоявшего в стороне:

– А как моя Пеганка?

– Живет здорово, боярин, ныне у ней родины.

– Опять мешкота? Влас! Приготовить кадь с водой…

– Кадь готова, – не впервой, ведаем…

– И свечи?

– Ту свечи, боярин!

– Лепи и зажигай! Да прикажи настрого холопам не говорить, что ведется в моем дому, – скажут, дам на дыбу!

– Немотны все! Кто посмеет, боярин?

К медной кади прикрепили церковные свечи и зажгли. Девку приставили – куму, а Мартьянка истопника – кумом.

– Где щенята?

– В зобельке, боярин. Вот!

Корзину открыли, выволокли четырех щенков, трех пестрых, четвертого лисой шерсти. Боярин, накинув поверх короткорукавой чуги коц[109] дорожный бурого бархата с прозеленью, делая руками, будто одет в фелонь, погружал щенков, утопив, передавал русому парню с круглым в рябинах лицом и девке также. Парня и девку боярин по очереди спрашивал:

– Отрекаешься ли Никона?

– Отрешаюсь, боярин!

– Боярин – лишне! А сказывать надо не отрешаюсь – отрекаюсь. Ну, дунь, плюнь!