– И надо было убить, – спокойно отвечал «брат Ипполит». – Вперед не плутуй… Омманул ты меня кругом…

– А у тебя-то свои глаза в соседях были? Дураков учат и плакать не велят… Не иголку покупал. Ежели бы не барин, так задушил бы ты меня, Аполит…

– И задушил бы, – спокойно соглашался «брат Ипполит».

Солдата больше всего возмущал именно этот спокойный тон, и он начинал все сильнее придираться.

– Нет, ежели ты правильный человек, так ты должон просить у меня прощенья… да… Да еще за бесчестье полштоф выставить: «На, солдат, выпей…» Вот как должон поступать правильный человек. Я не могу вон крыльцами [5] шевельнуть. Ежели бы я на тебя, на-примерно, навалился и учал тебя, напримерно, душить – ну, что бы ты мне сказал? Обормот ты, вот что. Вон он, барин-от, он все видел. Да… Будь я жиденький да хворый – тут бы мне и конец.

– Что ты пристал, как осенняя муха? – начал, злиться «брат Ипполит».

– А ты что? Да ты не толкайся… Я ведь и сам сдачи дам… Простоват я на это…

Завязалась бы, вероятно, опять самая отчаянная драка. Как все тронутые люди, «брат Ипполит» терпел долго, а потом вдруг приходил в бешенство. Он уже схватил солдата своей могучей рукой за шиворот и свалил его на траву, когда я вмешался.

– Оставьте его, Ипполит. Не стоит связываться с пьяным человеком…

Бледный от бешенства, «брат Ипполит» смотрел на меня не понимавшими ничего глазами, продолжая держать отчаянно барахтавшегося солдата.

– Ой, батюшки, убили! – вопил солдат. – Ой, смертынька…

Мне с большим трудом удалось отцепить «брата Ипполита» от его жертвы. Он тяжело дышал и дрожал, как в лихорадке.

– А тебе как не стыдно приставать? – заметил я Вилку, вскочившему на ноги. – Сам виноват…

– Я же и виноват?! – обозлился Вилок уже на меня. – Да я… Ах, боже мой, и что бы я только, кажется, с ним сделал, ежели бы вы не помешали! Разорвал бы на три части… Простоват я на этот счет. Вот бы как изуважил…

– Ну, хорошо, хорошо. Будет…

– Слава богу, вполне можем соответствовать.

«Брат Ипполит» на этот раз долго не мог успокоиться и все порывался схватить солдата.

– Вот вы меня пьяным обозвали, – приставал Вилок уже ко мне, пошатываясь на ногах. – Да… А я, может, потрезвее всех буду.

– Оно и заметно.

– Это у меня в натуре ошибка, барин. Ежели бы вас отдать в военную службу да заставить по пескам тащить орудию… А что он понимает, Аполит? Так, бормочет только себе под нос, как глухарь, а настоящего-то понятия и нет в ем…

– Однако вот понял, что ты его обманул.

– Я? Обманул? Да вот сейчас провалиться… с места не сойти… А вы: обманул. Деньги были нужны, а то бы этакую лошадь ни в жисть бы не продал. Вот и вся причина. Угодница, а не лошадь.

– Чего тут не понимать-то? – заговорил «брат Ипполит», успокоившись. – Даже очень хорошо понимаю… Вот у меня был иноходец, вот это лошадь. Как пойдет чесать – земля бежит из-под ног. За мной, как собака, ходила по лесу. Бывало, уеду на завод, сниму узду и только скажу: «На заимку!» Он уж знает… Все только дивятся, как я без узды на нем гоню.

– Знаю, видал, – согласился солдат. – Только было да сплыло. Где он твой иноходец?

– А подох. Мышки его задушили в жар. Я и коновала приводил, кровь ему отворяли – так и подох.

– Вот то-то. Куда тебе хорошей лошадью владать… Скотина тоже к рукам. Да и не ты его покупал, иноходца.

– Братец, Иван Павлыч, в степи его купил.

– Иван-то Павлыч уж купит, без денег купит… И опять вот ты сказал: в степи. Это опять особь статья. Разе степную лошадь можно применить к нашей?

– Такая же.

– Такая да не совсем. Вот и выходит, что понятия в тебе нет, настоящего понятия. Глядеть – оно, пожалуй, и все одно, а на деле-то и разница вон какая.

– Ну-ка, скажи, какая разница?

– И скажу! Думаешь: не скажу? Изволь, сколько угодно. У степной лошади бабки высоки – вот тебе раз, ребро круглое – два, плечо прямое – три, мослы – хоть шапки вешай.

Вилок отпил водки прямо из горлышка, крякнул и продолжал:

– Случай был, когда мы хивинца замиряли. Известно, степь, песок. Жарынь такая, что кожа лопалась на лице. Ну, начальник отряда у нас был немец… как его фамилия… Немецкая фамилия: Гниль… Гиль… А черт его знает; язык переломится выговорить. Солдаты так его и называли: «Гниль да в шубе». Ей-богу, такая фамилия…

– Гильденштубе?.. – попробовал я догадаться.

– Вот-вот, около этого самого. Вот этот самый Гниль-да-в-шубе и повел нас на пересечку, значит, соединяться с генералом Кауфманом. Ну и завел нас немец в такие пески, что ложись и помирай. Верблюды попадали, а мы на руках должны полевую орудию тащить. Песок, бурханы – этакие пригорки, топи из песку, моченьки нашей нет, а Гниль-да-в-шубе нас все вперед погоняет. Главное, что вода у нас вся вышла, а жажда вот так и томит. Кажется, за бутылку воды кожу бы с себя снял. Хорошо. Таким манером, значит, мы промаялись целых два дня… Которые были русские офицера – тоже начали сумлеваться. Один солдатик, Кирюхин, в песельниках он был, говорил, что мы очень влево забрали, а надо совершенно, значит, наоборот. Ну, известно, простой солдатик, немец-то ему же погрозил, зачем, мол, народ сомущаешь. А тут ослабевшие явились: идет-идет солдатик и свалится. И его тоже, значит, тащи, потому не бросать же в степи. А Гниль-да-в-шубе все нас ведет налево и довел он до того, что всем у смерти конец. Известно, немец. И что же, братец ты мой, думаешь, кажется, еще бы версты с две по пескам пройти, все бы сдохли. Ей-богу… Никакого терпения не стало. Только этот-то солдатик Кирюхин как крикнет: «Братцы, лошадь…» Где лошадь? Как она в такие пески забралась одна? Офицерия в трубку посмотрели – действительно, лошадь, да еще на трех ногах. Левую переднюю ножку ей пулей прошибло, ну, значит, хивинец ее и бросил в степи, и она себе одна ковыляет. Смотрим, лошадь-то направо идет, как и говорил Кирюхин. Пойдет-пойдет и остановится передохнуть. А куда ей в степи-то идти, значит, к воде маячит, потому коли лошадь степная и чует воду. И, действительно, как сказал Кирюхин, так и вышло: вывела нас лошадка прямо к колодцу. Тут мы и ожили. На твоего иноходца лошадка-то походила: так, гнеденькая, грива на левую