А потом наш папа, Алексей Михайлович, приехал за нами. Приехал не случайно: по Ленинграду поползли слухи, что немцы скоро займут Валдай. Многие родители поспешили забрать детей обратно в город. При возвращении случилась первая в моей жизни бомбежка. Железная дорога шла по открытому полю, и спрятаться было негде. К счастью, ни одна бомба в поезд не попала. Но было очень страшно. Лишь позднее, в разгар блокады, мы привыкли к обстрелам и бомбежкам.

Когда они начинались, мы бежали в бомбоубежище, но затем наступила какая-то апатия. Лежишь, бывает, дома, слышишь гул стервятника и прикидываешь про себя: «Так, это тяжелый бомбардировщик. Сбросил свой груз где-то возле Балтийского вокзала. Теперь летит на Васильевский остров. Ай, ничего, пронесет!».

Однажды громыхнуло совсем рядом — дом закачался, и посыпались стекла. Тут я выбежала на улицу. И увидела жуткую картину. Ехал какой-то извозчик. Спасаясь от бомб, он бросил свою повозку и спрятался в соседнем доме. А бомба, как назло, угодила прямо в телегу. Лошадь разорвало на части. Собралась толпа, а место происшествия тотчас оцепила милиция: боялись, что голодные люди растащат по квартирам куски еще теплого мяса.

Голод был настоящим исчадием ада. Есть хотелось постоянно. А осенью страшного сорок первого стряслась добавочная беда: у меня из кармана вытащили продовольственные карточки. Все, конец! От смерти спасла знакомая, тетя Клава, отдавшая нам одну свою карточку. Как это вышло? Да трагично и просто: в ее семье были четыре человека, но неожиданно умер муж. И хотя росла дочка, трехлетняя Наденька, тетя Клава пожертвовала лишним пайком ради нас, своих друзей.

А моя мама, Александра Александровна, в ту пору работала на кожевенном заводе. В ее цехе оставались от заготовок кусочки кожи. Она приносила их домой, опаливала на огне, а затем делала студень. Жуткий, конечно, но что поделать? Однажды мама в знак благодарности отнесла часть «лакомства» тете Клаве. И вышел конфуз! Тетя Клава положила «студень» в тарелку и поставила ее на шкаф, рассчитывая на вечернее «угощение». Не тут-то было! Маленькая Надюшка определила по запаху место, где находился блокадный деликатес, подставила стул, залезла на шкаф и подчистую вылизала тарелку до дна…

Выручали и другие «мелочи жизни»… Как-то раз к нам пришла врач. И с порога воскликнула: «Ой, как рыбой пахнет! Где достали?». А то — не рыба, а рыбий жир в довоенной склянке. Мы добавляли его по каплям в кастрюлю с водой, и возникало ощущение полноценного супа. За хлебом же доводилось ходить мне. Выходила я из дома еще в потемках и часами простаивала у дверей булочной. Приносила буханку домой, и мы делили ее на три доли — на маму, братика Толю и меня (отца с нами не было, он воевал на фронте). После такой «дележки» хлеб вновь резали на маленькие кусочки, а затем сушили на буржуйке. Хлеб был сыроватым, клеклым, но когда подсыхал, мы брали его в рот, и он потихоньку таял, создавая обманчивое ощущение сытости. Словом, утешали себя, так сказать, психологически.

В марте 1943-го, уже после прорыва блокады, случилась беда: умер братик Толя. Перед смертью, ночью, все время просил пить. Мы завернули его в какое-то покрывало и повезли на санках в дом по соседству — на 8-ю линию, к «машине по приемке». А люди из похоронной команды, увидев нас, вздохнули: «Что вы плачете? Радоваться должны — этих всех мы сразу на место повезем». То есть не на перевалочный пункт, а прямо на кладбище! Только нам не сказали, куда: самим еще было не известно. Лишь недавно я узнала из архивных бумаг, что Толю похоронили на Пискаревском кладбище.

Понятно, что с началом блокады прекратились всякие занятия в школе. Нас, 12-летних, призвали на помощь защитникам города. Мы работали в госпитале, ухаживали за ранеными. Для самых тяжелых, которые не могли держать перо, писали письма домой. Возвращались к себе зачастую в сумерки. И нам выдали специальные светящиеся значки. Двигаешься по темной улице и видишь — впереди маячит какая-то звездочка. Значит, ты не один или не одна: идет человек!

А летом нас везли на сельхозработы — в основном на прополку и на сев. Помню, как мы, девчонки, жутко боялись крыс в заброшенном сельском клубе. Больше, чем бомб, правда-правда. Бомбежек мы уже научились не бояться, а вот крысы… Мы даже кровати на ночь сдвигали, чтобы давать грызунам дружный отпор.

Кроме того, по-прежнему мучил голод. А рядом с клубом был чей-то огороженный участок с чистенькими грядками. На них красовались зрелые огурцы. Ну, и залезли мы туда «всем миром» полакомиться. Однако не успели. Внезапно — как черт из табакерки! — прибежал хозяин с вилами в руках. «Заколю!» Мы — врассыпную. Я бегу, а он увязался за мной, и чувствую: уже догоняет. Впереди канава, а на краю — густой кустарник. Я и забилась в него по самые корни. Мужик тыкал, тыкал вилами, да не попал. Так и ушел ни с чем. Да, разные были люди и вели они себя в блокаду по-разному. Я все помню и никого не осуждаю.

А немецких солдат увидела впервые после войны. Пленные чинили разрушенные дома. Смирные были, грустные, тосковали по фатерланду и душевно играли на гармошках. Впрочем, нам было не до них. Снова открылась школа. Но заниматься в ней нам, 16-летним, было некомфортно. В шестом класс, куда направили наш «поток», сидели малолетки, вернувшиеся из эвакуации и даже отдаленно не представлявшие, что такое блокада.

Поэтому большинство старших ребят пошли в училища. Я, например, в ремесленное, а общее образование получила уже в вечерней школе. После училища стала токарем 5-го разряда и устроилась на завод имени Калинина (бывший Трубочный). Там, окончив дополнительные курсы, стала бухгалтером. И работала на том же предприятии. А высшее образование обрести так и не удалось. Война перечеркнула жизненные планы.

Я, Первакова (Власова) Антонина Павловна, родилась в Ленинграде 3 февраля 1931 года.

Я хорошо запомнила налет самолетов на город в начале сентября — неба было не видно из-за большого количества самолетов. Во время налетов мы бегали в бомбоубежище школы № 283. Становилось все хуже с едой, на помойке собирать уже было нечего. Ходила в кинотеатры «Олимпия» и «Ударник», детей туда пускали бесплатно. Посещение кинотеатра отвлекало от мучительного чувства голода.

Кроме этого, пока были силы двигаться, нас заставляли ходить по квартирам и собирать чулки, которые надо было завязать узлом с одной стороны и набить песком, а затем уложить на каждую ступеньку лестничного пролета. Дружинники дежурили на крыше и гасили зажигательные бомбы песком.

Совсем стало плохо с едой. Бабушка варила маисовый кисель, но меня почему-то рвало от него, и мне давали дуранду (жмых) и какую-то баланду. После бомбежки и пожара на Бадаевских складах я несколько раз ходила туда и приносила землю с пожарища. Эту землю мы заливали водой, отстаивали и пили. Эта вода была сладкая, очень вкусная.

Голод одолевал все сильнее. Мама ходила и получала паек по карточкам (125 грамм хлеба), и мы его ели на ночь. «Чтобы утром проснуться», — так говорила мама.

22 февраля 1942 года умерла бабушка, а дедушка лежал в кровати и уже не мог ходить. Бабушку увезла соседка. Завернула в простынь и увезла в морг на ул. Красноармейской, 12 — это я услышала от соседки.