Маквей стоял у окна и смотрел на облака. Жить ему оставалось меньше двенадцати часов. Ведущий по телевизору сказал, что у матери Маквея после того взрыва было три нервных срыва. От этих слов Маквею стало не по себе. Возникло странное ощущение в желудке – неприятное ожидание. Может быть, от мороженого. Или от мысли об игле, которая войдет в руку. Когда показали фото печальной и бледной матери с поредевшими волосами, ему пришлось отвести взгляд.

В камере смертников были коричневые стены, кровать, раковина и унитаз. Адвокат Маквея зашел к нему около трех. Они обсудили последнюю апелляцию, хотя оба не надеялись на нее.

14 августа 1997 года Маквей сделал последнее заявление перед судом, приговорившим его к смерти. Он сказал: «С позволения суда, я хотел бы, чтобы за меня сказали слова судьи Брандайза из его особого мнения по делу Олмстеда: «Наше правительство – могучий, вездесущий учитель. Добру и злу оно учит людей своим примером».

Маквей помолчал.

«У меня все», – сказал он.

Смотря передачи CNN, Маквей написал несколько писем. Он называл взрывы «законной тактикой» войны против тирании властей. Писал, что ему «жаль погибших, но такова природа зверя». В интервью, данном журналу «Тайм» после ареста, он сказал: «Не думаю, чтобы удалось обкорнать мою личность и снабдить ее ярлыком, как хочется многим. Они пытаются добиться этого психологической экспертизой, исследованиями почерка et cetera, et cetera, и все это такая псевдонаука, что я смеюсь, читая. Я такой же, как все. Я люблю кино с приключениями, комедии, научную фантастику, шоу. Я с каждым могу поговорить. Ошибка – считать меня одиночкой. Да, я считаю, что каждому нужно иногда побыть наедине с собой. Но это вовсе не значит, что я одиночка, как пресса называет интровертов. Это совершенно не так. Женщины, общение. Я люблю женщин (он хихикнул). Не думаю, что в этом есть что-то дурное».

По телевизору опять показывали его отца. На этот раз с Биллом сидел мужчина в очках, с добрым лицом. Маквей его знал. Это Бад Велч, отец Джули Мэри Велч, которая в двадцать три года погибла от взрыва. После суда Билл с Бадом сошлись в непростой дружбе. Две стороны монеты смерти: отец убийцы и отец жертвы.

Бад говорил: «В первые месяцы после смерти Джули я, как многие, добивался мести тем, кто лишил меня дочери. Я курил и пил, чтобы смягчить боль. Я сердился на Бога, который допустил такой ужас. Но через несколько месяцев мне стал слышаться голос Джули. Я вспомнил, как несколько лет назад, еще совсем девочкой, она говорила, что казни лишь учат людей ненависти.

Ощутив, какая ужасная ноша – потеря ребенка, я стал понимать, что отец Маквея, Билл, скоро столкнется с такой же болью – когда власти казнят его сына. Я поговорил с Биллом и его дочерью Дженнифер, и этот разговор укрепил меня в убеждении, что в нашей стране нельзя применять смертную казнь.

Мои убеждения просты: я уверен, что новое насилие – не то, чего хотела бы Джули. Новое насилие ее не вернет. Новое насилие только сделает общество еще более жестоким».

В 6:45 утра пришла охрана и начала последние приготовления. Маквея снова обыскали и надели наручники. Он в последний раз взглянул на луну, полумесяц светлого спасения, потом вышел в коридор и без поддержки прошел несколько шагов до камеры казней. Там наручники сняли. Он посмотрел на галерею, где сидели свидетели, но она была закрыта занавеской. Ему было важно показать им, что он не боится. Что умирает не проигравшим, а мучеником.

Его пристегнули к столу и накрыли серой простыней. Священник дал ему причастие для болящих. Оно должно было принести утешение и прощение перед последней чертой. Только когда он проглотил облатку, занавеску отдернули, и он увидел лица свидетелей. Была установлена камера, чтобы родственники, не присутствующие здесь, могли следить за казнью на телеэкране. Маквей поднял голову, взглянул в объектив. Он видел изогнутое стекло, немигающий глаз. Родственникам в зале почудилось, что Маквей смотрит им в души.

Билл не пришел. Не мог заставить себя смотреть, как умирает сын – тощий мальчишка, смеявшийся так звонко. Застенчивый паренек, не умевший заговорить с девушкой. В последние месяцы при встречах Маквей отказывался его обнимать. Для него он был уже мертв.

В камере казней Маквея спросили, хочет ли он сказать последнее слово. Он хотел сесть, но ремни держали крепко. Он процитировал английского поэта Вильяма Эрнста Хенли, сказал: «Я хозяин своей судьбы. Я капитан своей души».

Палач за стеной подошел к механизму. Он нажал кнопку и повернул ключ. Система вливала три вещества: первым пентонал, вызывающий сон, затем панкурония бромид, парализующий дыхание, и последним – хлористый калий, останавливающий сердце.

Если ввести их неправильно или в неточных дозах, заключенный еще не спит, когда в его вены вливается панкурония бромид. Он парализован, но ощущает мучительное жжение. Случилось ли так с Маквеем? Ощутил ли он боль, которую пережили его жертвы, когда взрыв пламени пожирал их заживо? Или он ушел с миром, утонув в похмельном сне? Мы никогда этого не узнаем. Знаем лишь, что, когда около семи часов десяти минут препараты начали вливаться в вену на его правом бедре, кожа Маквея стала бледнеть. Через несколько минут, по словам свидетелей, они видели несколько судорожных движений.

В 7:14 по местному времени он был объявлен мертвым.

Съездить в Ройс-холл предложил Мюррей. Я боялся этого места и его власти. Оно было отягощено прошлым, связями, с которыми я не мог разобраться. Мы отъехали от дома Карлоса Пеки. В машине сохранилось неприятное ощущение грязи и страх запачкаться, будто сумасшествие похоже на грипп, который можно подхватить от чихнувшего. Я размышлял над его словами. Приятие. Не в нем ли ключ? Значит, мне не быть счастливым, пока я не приму, что мой сын убил человека? Однако, о моем ли счастье речь, пока мой сын в тюремной камере? Когда его ждет суд, ему грозит смертный приговор? Я, его отец, с радостью променял бы свое счастье на его жизнь.

Мы проехали по бульвару Сансет через западный Голливуд, пересекли бульвар Ла-Синега и въехали в Беверли-Хиллз.

– Я позвоню знакомцу из ФБР, – говорил Мюррей, – чтобы там снова занялись Пекой. Мясной нож в диване! Жуткий тип.

Я сквозь окошко в крыше смотрел на кроны пальм над головой.

– Я много читал о других покушениях, – сказал я. – Убийства Линкольна, Мак-Кинли, Кеннеди…

– Которого Кеннеди? – спросил Мюррей.

– Обоих. У моей кровати стопка книг, чтения хватит не на один месяц. Не знаю, зачем. Это как-то поможет?

– Вы врач, – сказал Мюррей. – Изучаете сходные случаи. Я сам, как адвокат, всегда изучаю прецеденты. Помню, как поссорился со своей бывшей: поздно прихожу домой и пахнет от меня стриптизершами. А когда только познакомились, ей это нравилось – моя непредсказуемость. Я стою на кухне, мне в голову летят кастрюли, а я аргументирую в свою защиту, будто рядом судья, который может призвать ее к порядку, примирить мой брак со стриптизом. Тут ничего не поделаешь, профессия накладывает отпечаток.