Марка, Лиамом и Сьюзан. Они жили по соседству. Я детей особо не люблю, но этих я любила. Мы смотрели мультики или пекли пирожные, я иногда оставалась ночевать. Эти ночи были самыми прекрасными, потому что я чувствовала себя спокойно вдалеке от напряжения в семье. Когда отца не было дома, мама любила о нем поныть. О том, как она устала это терпеть, спрашивала, что я считаю, чтобы потом использовать мои слова против него. Не специально.

Добавляю в чашку молоко. Чай становится нежно-коричневым и непрозрачным. От суспензии к раствору, как говорила учительница химии. Или нет. Не уверена, что разбираю правильно ее слова. Булочка слишком сухая и мучнистая. Намазываю на нее весь джем и масло, что мне дали, и жду. Достаю из сумки тетрадь и карандаш. Рисую чашку и украшаю ее звездочками и плющом с цветами. Под блюдцем делаю надпись: «Узрите великую космическую чашку».

Наверно, у суккубов раздвоенные языки. Они худшие из демонов, неистово прекрасные.

Пирожные здесь красивее, чем булочки: они украшены конфетками, как в детстве. Мармелад, желе, шербет, даже карамельки. Вкусно. В булочке даже изюм сухой. Не знаю, сколько она тут пролежала, но на вкус она такая же противная, что выпечка у нас, уже готовая и полная вещей, которые не дают ей испортиться так быстро.

Наверняка они шагают на тонких ножках, ломающихся от дуновенья ветра. Талия с ладонь и прочее.

В тетради рисую пирожное с черепами вместо украшений. Глазурь была бы розовой, если бы я захватила карандаши. Но даже так неплохо. Черепа уравновешивают милоту. Интересно, понравится кому-нибудь крутое пирожное? Байкеру-пекарю, наверно. Жадному пирату?

Своим любовникам они не показываются сразу, а ждут момента, когда те клюнут на крючок. Потом раскрывают губы и высасывают жизнь.

По ощущениям, людей немного, но к тому моменту, как приходит Джоан, все столы оказываются заняты. Джоан вся покрасневшая и в джинсах. Она из тех людей, которые всегда спешат, всегда бегут делать что-то суперважное. Джоан передает мне мою домашку в цветной папке. Разрешает оставить папку, что очень мило. Я благодарю ее и пролистываю задания. Что-то норм, а что-то просто невозможно. Думаю, что смогу вернуться в школу в понедельник, хотя я еще не до конца поправилась.

Джоан говорит, что я выгляжу ужасно.

Я поднимаю взгляд.

— Но ты всегда довольно бледная.

Хм… Не думала, что занимаю место в чьих-то мыслях. Что кто-то замечает цвет моего лица, мою бледность или ее отсутствие. Меня это слегка тревожит.

Резать язык напополам не стоит. Если только ты не изучал вопрос. чтобы сделать правильно, нужно много знать.

У Джоан этим утром были математика и география. После обеда будут бухгалтерский учет, биология, потом французский. Она хочет стать доктором, поэтому ей нужно хорошо учиться. У нее, как и у меня, в этом году жизни считай нет, но, по крайней мере, она не чувствует себя эмоционально уничтоженной после долгих издевательств в детстве. Джоан хочет посмотреть мои рисунки, и я разрешаю, как будто мне неважно. Я не могу заплатить за ее еду. Она делает мне услугу, но я не могу.

Ей нравятся рисунки. Она сделала бы татуировку с пироженкой, если была бы посмелее.

— Я хочу футболку или платье. В стиле пятидесятых, с таким принтом. Но не татуировку.

Я улыбаюсь:

— Она, конечно, милая, но на теле будет навсегда. Татуировка должна иметь значение. А не просто быть крутой.

Она стирает капельку дождя с щеки. Я киваю, мы листаем мою тетрадь и пытаемся решить, кто выберет какой рисунок и почему. Это жутко весело. Она устала от своей подруги Кэлли, которая не перестает болтать о знакомых мальчиках. Они друзья, но Кэлли постоянно рассказывает, как весело ей было, но никогда не приглашает Джоан потусить. Меня бы это тоже злило, если бы у меня были друзья, а так я просто рада, что есть с кем поговорить, пока я ем.

Джоан говорит:

— Я не хочу быть параноиком или приставучей. Но хочу ей показать. Делать что-то вместе, веселиться. Как рок-звезды.

На последнем слове она трясет пальцами, словно колдуя. Волосы заплетены в косу, на вид ей лет двенадцать.

Говорит:

— Хочу быть больше похожей на тебя. Бледной и таинственной.

(И снова этот жест. Наверное, ее привычка.)

Напоминаю ей о вчерашнем нервном сообщении про кошку, в котором не было таинственности. Джоан спрашивает про кошку. Я его (или ее?) с тех пор не видела и как-то расстроилась, что кот не стал внезапно моим питомцем. Как будто он проверял меня и я не подошла.

Джоан говорит:

— Так с кошками всегда. Череда проверок, большинство из них провалишь, но когда пройдешь, все делается по-настоящему особенным.

Герцогиню ей подарили на двенадцатилетие, в день, когда умер ее отец. Два этих события никак не связаны, но, как мне кажется, от этого кошка стала более особенной. Джоан ее очень любит. Наверно, если она когда-нибудь решится на татуировку, это будет рисунок Герцогини. В рюшечках, для шарма.

Ей пора идти. Я оставляю деньги за еду и ухожу домой.

Язык нам нужен для разговоров, для еды, а если что-то пойдет не так? Ранам нужно заживать. нельзя их беспокоить.

Дома уже слегка бардак. Мама бросила свое пальто, и шарф, и сумку в коридоре на пол. Она на кухне допивает кофе и выглядит довольно мрачно. Усталое лицо, морщины вокруг рта и глаз, светлые волосы как яркий свет.

Спрашивает:

— Что ты сказала Саймону по телефону?

Говорю, что просто ее искала. Она встает, вытягивает шею. Ко мне подходит, лицом к лицу. Я вижу сухую кожу, жирную кожу, черные точки. Их несколько прямо между глаз.

— Саймон мой, — говорит она. — Он мой. Поэтому оставь его в покое. Не надо твоих фокусов. Не в этот раз.

Но выглядит пугающе и беспощадно. Как сцена в фильме ужасов, от которой хочется закрыть глаза.

Мне требуется секунда, чтобы осознать ее слова. Они бьют меня, словно кулак в лицо. Внутри меня закипает ярость, как кровь поднимается в шприце, вся моя ненависть выливается наружу.

Я говорю ей: «Заткнись, стерва» — и швыряю тарелку на пол. Потом еще одну. Потом еще. Кричу, что он меня насиловал, а она молчала. Что она плохая мать и жертва. Я не позволю себя запугивать. Тарелки вдребезги, но мне все равно — она даже не заметила все