И отключил рацию. И снова посмотрел на Киру виноватым взглядом, от которого у нее сердце падало в пропасть – буквально. Как только что, оказывается, падал их вертолет. И упал бы, если бы не он с его широкими ладонями, и побелевшими уголками губ, и каплями пота на лбу, и…

– Чуть не угробил тебя, – сказал Длугач. – Выпендриться захотел, а вот что вышло.

– Выпендриться? – удивленно переспросила она. – Перед кем?

– Так перед тобой, перед кем же еще.

– Ну да!

Как это может быть, чтобы он… перед ней? Не может этого быть, никак не может!

– Да. Извиниться перед тобой думал.

– За что?

– Что не пришел тогда. В эту «Донну Клару». И не позвонил тебе даже.

– У меня тогда мобильного еще не было, – зачем-то напомнила Кира.

– Нашел бы, как предупредить, если б… В общем, собирался перед тобой сегодня извиниться. Да переборщил, видишь, со спецэффектами. Но там правда красиво очень! – сказал он с неожиданной горячностью. А ей-то казалось, что невозмутимость – единственная эмоция, которую он выражает внешне. Если можно назвать невозмутимость эмоцией. – Очень, – повторил он. – Есть такой художник Нестеров, знаешь?

– Знаю.

Кира еле сдержала улыбку.

– Так вот там, куда мы летели, – как у него на картинах, точно. Даже лучше еще. Лес сплошной, елки столетние, черные. А березы, наоборот, молодые. Имение стоит. Тут называют – маёнток. Зачарованное царство, ей-богу. Главное, близко совсем. Я хотел тебе показать. Ну и… Извиниться.

Он замолчал, опустил голову. Кира не понимала, что вызвало у него такое волнение, такой сбивчивый рассказ. Красота нестеровских лесов? Или вина за то, что он не пришел к ней на свидание? Обе эти причины казались ей невозможными для такого человека, как он.

Но он сидел с опущенной головой, как провинившийся школьник.

– Ты почему так расстроился? – осторожно спросила Кира.

Он будто стряхнул с себя что-то. Вину, может. И ответил уже обычным своим голосом:

– Не люблю дураком выглядеть. А пришлось.

Значит, причина только в его уязвленном самолюбии. А она-то уж вообразила!

Нет, хватит. Думать о посторонних вещах ей сейчас вообще незачем. Только что она едва не погибла. До сих пор внутри все дрожит, будто там натянута струна. Это страх смерти дрожит в ней струною, только и всего.

И одновременно со своей мыслью, растерянной и отчетливой, Кира почувствовала, как снова касаются ее плеч его руки, и губы касаются ее губ… Бледные уголки его губ сразу ей вспомнились, и та струна, которую она только что убеждала себя считать лишь струною страха, задрожала у нее внутри с совсем уж невыносимой силой, и Кира забилась у него в руках так, словно хотела вырваться, хотя на самом-то деле она хотела совсем другого, и это, желаемое, уже происходило с нею, происходило от одного только его прикосновения, от его объятия, поцелуя…

Она испугалась, что он не поймет ее вскрика и биенья. Может, отодвинется с недоуменной брезгливостью. Может, оттолкнет. Но он, наоборот, прижал ее к себе резко и сильно, даже грубо. Или это не грубо, а так и должно быть? Ведь с нею же… Вот это, что с ней сейчас происходит… Ведь это же…

Кира вскрикнула. Струна в ней лопнула, хлестнула ее внутри, и горячее пульсирующее биенье залило ее всю, выплеснулось наружу прерывистым стоном.

– Ну, хорошая, ну-ну… Ты что? – проговорил он, на секунду от нее отстраняясь. – Я и не начал еще, что ж ты кончаешь сразу? Погоди, меня дождись, вместе лучше будет!

Еще полчаса назад – да что там полчаса, даже пять минут назад! – Киру в краску бросило бы от таких его слов, от их жаркой, бесстыдной физиологичности. Но в эту минуту они не казались ей уже ни грубыми, ни тем более бесстыдными. Они были – правда. Она слишком сильно хотела этого мужчину – первого мужчину, которого захотела всем своим существом, по-настоящему, так, как только и должна, наверное, женщина хотеть мужчину.

И какое тут бесстыдство, в чем?

Длугач быстро снял с Киры летную куртку, расстегнул ее пиджак, блузку.

– Лифчик сними. – Руки у него уже дрожали от нетерпения. – Нет, давай-ка я.

Он быстро расстегнул на ней лифчик, не запнувшись на застежке, которую Кира и сама-то вечно расстегивала с усилием.

– Ну, хороша! – сказал он, глядя на ее белое в почти полном мраке тело. – Как грибок-боровичок.

Так же быстро, как Кирину блузку, он расстегнул свой пиджак, рубашку и, еще снимая с себя все это, нетерпеливо прижался голой грудью к ее голой груди. Больше он ничего уже не говорил, и она молчала тоже. В вертолетной кабине было тесно, но они уместились как-то; в смятении своем Кира и не поняла как. Да и какое это имело значение?

Он все делал так споро – раздевал ее, раздевался сам, – что это могло бы показаться ей оскорбительным. Но не показалось. Она чувствовала в его действиях не спешку, происходящую от физической жадности, и не умение, происходящее от многочисленных повторов, а только чистое, горячее, сильное, беспримесное его желание. И оно соответствовало ее собственному желанию – так что же еще нужно?

Да, желание ее не угасло от того, что он сказал: «Что ж ты кончаешь сразу?» Оно лишь возрастало в ней, как, она чувствовала, и в нем тоже.

Различия, которые были между ними, делались все менее существенными. Да Кире уже и не верилось теперь, что они вообще были. А к той минуте, когда Длугач раздвинул собою ее ноги, все различия исчезли совершенно.

Они стали – одно, и боль, которую Кира испытала, была и не болью даже, а лишь доказательством того, что они – одно, общее.

Он вдруг замер над нею и засмеялся коротко и громко.

– Что ты? – испуганно спросила Кира.

Наверное, что-то пошло не так. Ну конечно! Она ведь не знает, как должно быть.

– Как с девочкой с тобой, – ответил он. – Нет, правда. Тесно там у тебя.

– Это плохо? – с тем же испугом спросила она.

– Наоборот, хорошо. Говорю же, как с девочкой. Как будто лет тебе шестнадцать. Хотя в шестнадцать лет девочек уже не бывает.

Значит, он не догадался, что она… Что она совсем не «как», а просто… Хорошо, что не догадался! Стыдно было бы. И что темно, тоже хорошо, иначе кровь была бы заметна. Или в ее возрасте крови уже не бывает? Но боль ведь есть… Как же глупо она про все это думает, как нелепо!

Вообще-то боль оказалась слабее, чем она ожидала. Может, потому что ей было сейчас не до боли. Да, самое острое ее, самое сильное желание с появлением боли немного спало, но волнение осталось таким же, как в самом начале, и это сердечное волнение было гораздо сильнее всего, что может испытывать тело.

Пока Кира разбиралась со своим сердцем и телом, Длугач чувствовал, кажется, лишь удовольствие. Ведь, наверное, об этом свидетельствовал и стон его, и судорожно вздрагивающие плечи?