не забитыми нижние части окон. Надо полагать, что приспосабливая вагон для перевозки рабочих, кто-то забил их для тепла сплошь, до самого верха, а потом, с течением времени, нижние доски были оторваны, чтобы видеть, где едешь.

Около печек были подготовлены дрова для растопки и хороший кусковой уголь в железных ящиках. У каждой печки — увесистый совок, размером с хорошую совковую лопату, кочерга с длинной ручкой из толстого пруткового железа. Немного бы подлиннее — и ею можно было бы шуровать в топке паровоза.

Для конвоя в конце вагона — кабина из неструганных досок, с маленьким застеклённым окошком внутрь вагона (для наблюдения). Кабина, по всей видимости, сделана совсем недавно, как говорится, в последнюю минуту. В вагоне сильно пахло свежеструганной сосной.

Всё это настораживало и удивляло. Собрались везти «врагов народ» — и вдруг такая «сверххалатная беспечность» — отсутствие решёток, предоставление в руки «террористов» холодного оружия — совков и кочерёжек, наконец, — цивильная одежда на арестантах.

Может быть, на переследствие, в Москву? Может быть, дошло наконец до Сталина?! Всё ведь может быть!

Долго, долго наш вагон толкали взад и вперёд по бесконечным путям станции. Мы уже успели растопить себе печки, накалили их докрасна, согрели в вёдрах кипяток, разделись до нижних рубашек. Уже раздали нам сухари и по одной банке на четверых каких-то рыбных консервов. Выдали сахар — по три кусочка на двух человек.

Стало совсем светло. В окна видны здание водокачки, пакгауз, какой-то переходной мост через многочисленные железнодорожные пути, стрелки с фонарями, а кругом снег, до боли в глазах белый, а местами — пятнистый, залитый мазутом, засыпанный паровозным шлаком.

Манёвры закончились. Вагон прицепили к какому-то поезду. Наконец, свисток паровоза, толчок и вагон, медленно набирая скорость, пополз мимо вокзала, какой-то палатки, здания со стрелкой-указателем «кипяток», уборной, водокачки, каких-то сараев…

Заглядывание в окна не вызывало протестов конвоя, а потому мы буквально прилипли к ним. Радость была беспредельной. Истосковались мы по картинам, к которым привыкли в оставленной нами позади жизни. Сильно истосковались! Глядя в окна, наслаждаясь всем, что проносилось мимо, мы тщетно пытались догадаться, куда нас везут, что ждёт нас впереди.

За окном открывался простор равнины, временами этот простор заслоняли посадки деревьев, леса. За окном мелькали деревни, засыпанные снегом, железнодорожные будки обходчиков пути, силуэты старинных русских церквей, исполненных величия и достоинства. Необъятные просторы полей и лесов, покрытых снежным покровом, наполняли душу непонятным трепетом и безысходной тоской.

Часа через три нам уже стало известно, что едем на Север — значит, не на переследствие, не в прошлое, а в далёкое, неизвестное будущее.

На станции Марженга нас стало пятьдесят пять человек. Двое новеньких следовали в Архангельск на очную ставку. От них мы узнали, что поезд может следовать в трёх направлениях: в сторону Архангельска, Мурманска или от станции Коноша на Воркуту.

Все мы были уверены, что везут в Архангельск, а в особенности те, кто имел приговоры отбывания срока наказания в исправительно-трудовых лагерях. Даже «тюрзаки», так называли осуждённых к тюремному заключению, в том числе и я, поддались общему настроению. Чем чёрт не шутит, может быть, нам заменена тюрьма лагерями и всех гонят на лесоповал!

Наступила ночь. Поезд торопится уйти от станции, постукивая колёсами во тьме. Через каждые несколько минут мелькают в окнах светящиеся фонари и кажется, что они охотятся за этим движущимся человеческим гнездом и в бессилии что-либо сделать, тонут и гаснут во тьме. Наконец, мигнул последний фонарь станции, и поезд как бы проваливается в бездонную пропасть, бежит от огней, силуэтов зданий к новым огням, станциям и зданиям. Колёса на стыках отбивают время и километры. Иногда в окна врываются огни полустанков и вскоре исчезают, словно вспугнутые грохотом поезда.

Уже остались позади Харовск и Вожега. Утром приехали на узловую станцию Коноша. Здесь могут отцепить вагон и направить нас с другим поездом на Котлас и дальше, в Воркуту. Почему-то очень не хочется в Воркуту.

Поведение конвоя несколько успокаивает. На станции они стали запасаться углём, водой. Принесли несколько пачек махорки и папиросы, взамен на пару добротных хромовых, почти не ношенных сапог Перепелицы. Сам он не курил, а сапоги отдал! Раздали сухари, сахар и по целой селёдке на человека. Здесь селёдка не страшна, воды — сколько хочешь, хоть отбавляй, — и холодной, и кипячёной.

Поздно вечером приехали в Кодино, оставив позади Няндому, Шалакушу, Плесецк, Емцу.

В Кодино высадили тех, что сели в Морженге. Значит, мы едем к Мурманску. В Мурманске председатель окружного исполнительного комитета — уральский рабочий Пётр Горбунов, муж сестры моей жены. Может, встречусь?! Я тогда ещё не знал, что он арестован и расстрелян как «шпион в пользу Англии». В 1955-м году он посмертно был реабилитирован за «недоказанностью обвинения и отсутствием состава преступления».

Итак, едем в направлении Мурманска, а вот куда точно — никто не знает. Конвой или отмалчивается, или отвечает: куда нужно, туда и везут, приедете на место и узнаете.

А ведь от Беломорска нас могут направить и в Сегежу, и в Медвежьегорск, да мало ли мест в Карельской АССР для таких, как мы!

Под утро услышали название станции: Кемь. Вагон загнали в тупик и до самого вечера никуда его не толкали. А когда совсем стемнело, нас разгрузили и провели в какой-то мало освещённый барак. В нём уже было человек триста заключённых. Некоторые из них живут здесь уже больше недели. Барак без нар, но с решётками на окнах.

Тут мы узнали ошеломившую нас, а в особенности «ИТээ-Ловцев», что готовится этап на Соловецкие острова. Тут же нам сказали, что Соловецкий лагерь ликвидирован и полностью превращён политическую тюрьму особого назначения.

Лично я это встретил как само собой разумеющееся, так как мой формуляр вполне отвечал этому. Далеко не так встретили это известие мои товарищи, вместо лагерей попадая в тюрьму, да ещё и особого назначения.

Под утро начали вызывать по десять человек. Явно нарушив принцип карантина, предусматривающий нахождение в последнем не менее трёх дней, в четвёртой десятке вызвали меня, несмотря на моё поступление в карантин только сегодня.

Приказали снять всю одежду. За столом сидят какие-то чины. Опять подробный опрос по формуляру. Женщина-врач, в белом халате, осматривает каждого со всех сторон, как и в Бутырской тюрьме, заставляя поднять руки, присесть, открыть ро г. Очевидно, в её функции и здесь входит не установление состояния здоровья, а предупреждение проноса заключённым запрещённых предметов. Невольно напрашивается один лишь вопрос: на каком факультете и в каком университете