– Коля! – вскрикнула она и вырвалась из его объятий, всплеснула руками. – Да разве я об этом?

* * *

Снег, снег, война, смерть. Кудрявый Николка в детской кроватке, в углу деревянная лошадка. Лиза не спит. Алеша ворочается. Александр в чахотке. Лида кашляет, Николай Васильевич кутает ее в одеяло.

Снег, смерть. Чайки на Линнском песке, запах гниющих водорослей.

* * *

Александр уехал в Тамбов к родителям. Алеша был в Твери. Лида помогала в госпитале, французские курсы грозились вот-вот закрыть, но все не закрывали. Многого, происходящего с сестрой, Лиза не понимала. Лида не объясняла ей, почему у них установился мир и лад с Николаем Васильевичем, почему она ходит, словно в воду опущенная, изнуряет себя работой, но на каждое ласковое его слово отвечает торопливой улыбкой и, судя по всему, страшно боится Николая Васильевича обидеть. Муся, с которой Лиза делила у хозяйки комнату на Пречистенке, спросила загадочно, где теперь ночует Николай Васильевич: в спальне или в своем кабинете? Она вспыхнула, ничего не ответила, хотя отлично знала, что вот уже месяц Николай Васильевич ночует в спальне. Мусин намек показался ей отвратительным.

Больше всего, однако, хотелось увидеть Алешу.

Он приехал в Москву перед самым отъездом на фронт. Снег в этот день неожиданно растаял, в воздухе пахло весной. Они медленно шли по Никитскому бульвару. Алеша хмурился.

«Нравлюсь я ему или нет? Спросить? Подумает, что я сумасшедшая, позор какой!»

И тут же спросила:

– Алеша, я вам нравлюсь?

Он убито посмотрел на нее:

– Я в вас давно влюблен, Лиза, я вас очень люблю.

Не сговариваясь, опустились на лавочку, мокрую и черную от растаявшего снега. Он взял ее ледяную руку без перчатки и крепко прижал ко рту.

– Пожалуйста, Алеша, поцелуйте меня, – дрожащими губами прошептала она, – я вас очень прошу.

И, не дожидаясь ответа, оторвала свою ладонь от его рта, изо всей силы обхватила обеими руками его лицо и крепко поцеловала в подбородок и щеку.

– Лиза, – глухо пробормотал он, – я завтра еду, бог знает, вернусь ли…

– Я вас ужасно буду ждать, ужасно, Алеша, Алешенька! Господи, что же вы молчали!

* * *

– Ничего, конечно, не было между нами. Вечером пошли на Пречистенку, сидели на диване без огня, ели яблоки, целовались. Он мне сделал предложение. Так что, пока его не убили полгода спустя, я была невестой…

– Вы его помните, тетя Лиза?

– Очень даже помню. Вот так вижу, как тебя сейчас. Молодой, черноглазый. Голова такая породистая, закинутая немного. Гордый, хороший мальчик. Главное – очень уж молодой, сейчас бы мне во внуки сгодился. Сколько их погибло… Но ведь так, может, и лучше? Кто знает, через что ему пришлось бы пройти, если бы выжил? Ей-богу, как подумаешь – что лучше?

* * *

Алеша был засыпан землею в воронке от взрыва во время Брусиловского прорыва, когда русская армия перешла в наступление. Николай Васильевич умер в двадцать шестом году от инфаркта, Николка был в лагере, вернулся инвалидом в начале пятидесятых, пил, попал под электричку.

* * *

– Сестрица, помилосердуй, отрави меня чем, сестрица! Куда мне с такой культяпой? Не побоюсь греха – руки на себя наложу, помилосердуй мне, сестрица!

Выскочила на крыльцо. Метель. Конца-краю нет. Как они хрипят, мычат, стонут! Что они терпят, господи!

– Пить, сестрица, пить, за-ради бога.

– Несу, несу, не плачь, терпи, миленький.

– Красивая ты, сестрица, у меня в деревне сестренка есть, вылитая ты, маленько ростом не вышла.

– Помогите там, Лидуша! Сидоров кончается…

– Иду, иду.

– Оспо-ди-и, ма-мынь-ка-а…

«Хочу умереть. Лечь здесь, на крыльце, голову в снег, закрыть глаза. Где он сейчас? Последнее письмо было два месяца назад». – «Прости меня за муку. Не верю, что ты смогла вернуться к нему по-настоящему и предать нашу жизнь. Жду встречи с тобой еще и на этом свете, целую твое драгоценное тело, которое мне снится…»

Все, конец. Главное – не помнить. Голову в снег, глаза закрыть. Не помню!

– Сестрица, ты где была? Рука-то, как ледыш. Не дело на морозе стоять, застынешь, сестрица…

– Лиза, открой!

– Сейчас, Коля!

Николай Васильевич набирал в шприц маслянистую жидкость. Огненно-красный Николка хрипел, разметавшись на родительской постели, глаза его были полны ужаса. Лида стояла перед постелью на коленях, целовала его горячие пальчики, гладила плечики, липкие от пота локоны… У Николки был круп, вторую ночь они втроем не спали. Вчера Николай Васильевич несколько часов подряд носил его на руках. Она молилась на эти большие, сильные руки, набирающие в шприц маслянистую жидкость. Господи, прости и не отнимай, прости и не отнимай…

Лиза выскочила в коридор, отперла не спрашивая. Три черные тени стояли на пороге: большая посередине и две маленькие по бокам. Закутанные в платки, занесенные снегом. Большая упала на землю и запричитала:

– Хозяюшка, милая, помоги! Погорели мы как есть, к родне пробираемся, мужик на войне, помоги, хозяюшка!

– Да войдите, в дом войдите, я сейчас!

– Куда нам входить, родненькая, за дорогу-то все завшивели, десять ден в дороге-то!

– Лиза, иди к Лиде! – Николай Васильевич, топая, сбежал с лестницы.

– Коля, ты погляди, тут…

– Иди к ребенку, Лиза, я все сделаю!

Он запихивал в костлявые руки, в пустой мешок вареное мясо, деньги, хлеб, меховую шапку, а она все не вставала с колен, все захлебывалась:

– Спаси тебя бог, кормилец! Детей моих пожалел! Век за тебя молиться буду, словечко за тебя господу скажу!

– Не за меня, не за меня, мать, – быстро прошептал Николай Васильевич и испуганно оглянулся, – не за меня, помолись, мать, а за рабу божию Лидию и за раба божия Николая, сына…

* * *

– Да он ее не то что балует, он на нее пылинке не дает упасть. Ребенок без матери, и такой отец сумасшедший! Что из нее выйдет? Я и сама на нее дышать боюсь, но ребенок есть ребенок, нельзя же так, а он с ума сходит! Горло першит – в школу не пускаем, спит до двенадцати. Маленькая была – он инфекций боялся, как ненормальный! Ну, корь, каникулы. Что делать? Все дети на елках, наша дома сидит. А вдруг подхватит? Конечно, при матери такого бы не было, но я ему не возражала, ни-ни! Пикнуть боялась, пусть уж он сам – как хочет, так и воспитывает – отец! А тут ангина, ей только-только девять исполнилось, и то ли осложнение маленькое, то ли просто не успела поправиться, но в моче – белок! Все. Он на стенку лезет: у ребенка больные почки! Нашли светило, профессор, жил на Арбате, его вся Москва знала. Пошли к нему на прием. Тот пощупал и говорит: «Точно не скажу, но похоже на онкологию. Нужно обследовать!» – Затянулась «Беломором», махнула маленькой смуглой рукой в обручальном кольце, вросшем в мякоть безымянного пальца. – И начался у нас ад! До сих пор, Аня, ты не поверишь, вспомнить страшно!