В глубине души, если быть честной до конца, я всегда в каком-то смысле ощущала себя шлюхой, мне не надо было дожидаться, пока прекрасный рыцарь назовет меня маленькой дикой козочкой, чтобы заронить во мне такое подозрение. Но отец обращался со мной как с сыном, и это, образно выражаясь, вставлял мне палку промеж ног. Я хочу сказать, что мне было запрещено оставаться самой собой, я была загнана в угол, мне воздуха не хватало, я сама не могла спокойно доходить до своей немудреной истины, и все потому, что у меня не было причиндалов, как сами знаете, у кого, и от этого меня не покидало такое чувство, что не все будет в порядке с моими бренными останками, и с головушкой моей бедной тоже не все в порядке. К тому же еще эта история с сестричкой, всему же должны быть пределы, да и та дощечка маленькая, о которой я вам все собираюсь рассказать. Что же до братца моего, вы бы могли подумать, что он первый человек, у которого причиндалы выросли, и каждое утро, дарованное нам господом, он будто впервые с удивлением выяснял, что они у него есть, но до него так никогда и не дошло, для чего у него причиндалы болтаются, у юпитера нашего младшего. Вы понимаете, есть такие вещи, которые он вообще никогда не брал в толк, я почти наверняка уверена в том, что он был вполне искренним, когда давеча решил залезть пальцем в папино чувствительное отверстие, чтобы выяснить, могли ли мы с ним оттуда появиться, и даже когда он увидел, как привстала сосиска, набухшая колдовской силой, братец мой очень удивился, он и отдаленного представления не имел, что такое может произойти с бренными останками усопшего. Я тоже долгое время думала, что папа вылепил нас из грязи, как гласит религия. Но то, во что мы верим, потому что так гласит религия, и то, во что мы верим, и точка, — это вовсе не одно и то же, и когда я еще была от горшка два вершка, я видела, как и откуда появляются телята с поросятами, и никогда при этом не считала себя исключением из правила. Все дело в том, что братец мой, конечно, тоже был прекрасно осведомлен о том, как все происходит у этих печальных созданий, но, даже не знаю почему, он никогда не мог увязать одно с другим. Что тут скажешь, сообразительность, она как опухоли, по своему хотенью, по щучьему веленью ее не получишь. Как бы то ни было, все эти мысли вертелись в моей бестолковке, пока я шла себе неторопливо к бальному залу моих грез, где жили мои любимые приведения.

Было б у меня время, я бы рассказала вам вкратце о том, как выглядели свиньи в своей луже, это просто ужас! Кожа да кости, и это еще мягко сказано. Они все дрожали, морды были перемазаны какой-то зеленоватой жижей, капавшей на землю, а еще там были коровы с овцами, если так их можно было назвать. Все равно, должна признаться, мы о них слегка подзабыли. И за это, боюсь, где-нибудь, когда-нибудь будем гореть ясным пламенем, а когда такие мысли приходят мне в голову, скажу вам прямо, этика спинозы для меня становится как прошлогодний снег. Здесь на ее помощь рассчитывать не приходится, и хватит об этом. А что касается конюшни, вам пушка понадобится, чтоб туда двери открыть. Тсс. Просто жуть берет. Не говоря уже о курах.

И вот вошла я в бальный зал и поднялась по ступеням, как по каменным облакам, потому что сложены они были из мрамора. Я неслась к застекленным стенным шкафам, как стрекоза к единственному в саду цветку, чтобы порадоваться по пути буйству света. Стоя на худеньких ножках, маленькими своими ручонками я распахнула высокие тяжелые стеклянные дверцы, отражающиеся под разными углами в зеркальных стенах, и смотрела на переливчатые блики света, потому что, вы мне даже не поверите, но все было залито солнцем! Потоки солнечного света ворвались в наши владения сквозь просвет в облаках. Я долго купалась в них, чтоб утешить сердце мое. Здесь берут начало горы, уходящие за горизонт, пологие склоны их местами обрывисты, тут истоки бурных стремнин, то спокойно журчащих, то с грохотом обрушивающихся водопадами. Именно в том направлении папа наш стрелял из пушки в те дни, когда приходил козел. Шпинат в лесах неспешно желтеет, а острый перец краснеет, когда подкрадывается осень. Это вам не ели с соснами, прохиндейки лукавые, им ведь даже невдомек, что такое времена года. Они не как другие деревья, которые здесь тоже растут, — одни взъерошенные, щетинящиеся листвой, другие круглые, как грибы. И спросила я себя, что же мы со всем этим сотворили, думая как о себе, так и о ближних своих во всей их печальной совокупности. Порой может показаться, что одна я на этой грешной земле осталась, кто еще это любит, то есть жизнь, я хочу сказать.

Но если стремишься к любви, все становится страшно запутанным, потому что не у многих людей в головах такие же представления, как и у тебя. Если б на земле хватило места, чтоб каждый из нас взял маленький белый камешек и отметил им каждое свое разочарование в любви, горы этих камешков, скажу я вам, были бы видны даже с луны вместе с потрескавшейся стеной. Возьмите хотя бы братца моего. Я понятия не имею, что для него значит любовь, если не брать в расчет того, как он елозит на мне и корячится, что приводило меня в ярость и отчаяние, но когда тебе голову накрывают подушкой и вертят задницей маленькой козочки, как хотят, ничего другого не остается, как только терпеть, терпеть, пока в конце концов сосиска его не обмякнет и не отвиснет, и тогда я снова могу дышать полной грудью. Когда я стану бренными останками, мне из-за этого, может быть, придется жариться на раскаленных углях, но здесь я со всей откровенностью и прямотой пишу, что мне кажется, я больше совсем брата своего не люблю. Тем хуже. Он слишком сильно меня расстраивал, слишком часто. То мне обещал, это сулил — и ноги мыть, и вино перестать пить тайком. А папа мой, что мне вам про него сказать, он ведь долгие часы проводил в склепе, а я его руку в своих держала, пока он там плакал… По крайней мере, он на мне никогда не корячился, что делает ему честь, заявляю это пред лицом творца всего сущего без всякого срама и жалости. Справедливую я тоже очень любила, но по-другому… За ее молчание, которое наделило меня даром речи. Как бы то ни было, теперь я стояла в зеркальном зале, порывы ветра доносили до меня запах гари, потому что, как я уже вам говорила, библиотека горела ясным пламенем, все там смешалось в дыму и огне. Тем хуже для портретной галереи. Краем глаза я заметила в отдалении ближнего или двух, которые с этого расстояния могли показаться просто мухами на навозной куче, да и цена им была, должно быть, не многим большая, если только я вправе об этом судить. Мне кажется, они таскали ведра с водой или что-то в этом духе, какие же они все-таки бестолковые, с таким же успехом могли бы тушить такой пожарище плевками, — это бы все равно ничегошеньки не изменило, если хотите знать мое мнение. Что же касается кухни нашей мирской обители, бог знает почему, но мне наплевать на нее было с высокого дерева. Мне хочется, пока ярко светит солнышко, нацарапать своими каракулями на бумаге все, что наболело на сердце, ветер дует в мои паруса, нос корабля моего уперся в горизонт, страница бумажная плывет белой каравеллой, я положила маленькую деревянную дощечку под книгу заклятий, потому что мне очень хочется как-то соединить их друг с другом. То есть я очень хотела рассказать об этой дощечке в книге заклятий, потому что у меня такое желание, если можно так выразиться, обвенчать их друг с другом для великой жертвы, которую я вознамерилась воздать.

Я говорю о той дощечке, которую помню с тех пор, когда еще не знала затрещин, а, может быть, даже еще раньше, когда солнце сияло весь день напролет, а рядом со мной был херувимчик, похожий на меня как две капли воды. Папа, колдовской силой поймавший освещавшие землю солнечные лучи в увеличительное стекло, написал на дощечке огненными буквами те слова, которые там и сейчас выжжены, и хоть на первый взгляд может показаться, что они ничего не значат, в голове у меня они постоянно звучат как клятва: Ариана и Алиса, 3 года. Под ними черным, обугленным контуром нарисовано сердце, оно еще пробито грозным ударом молнии, и даже когда секретариус просто пишет об этом, у нее создается такое впечатление, что за спиной слышится голос той шлюхи, от которой так приятно пахло чистотой и свежестью, той светской дамы, как сказал бы граф де Сен-Симон, он же еще разговорным языком писал, и в памяти моей смех этой светской дамы отражается, как свет звезды от водной глади.