Летом Джоанна захотела пройти еще одно ЛСД-переживание. Она написала нам, спрашивая о возможности организации третьего сеанса в Калифорнии. Мы рекомендовали доктора Сиднея Коэна, обладавшего обширным опытом в области психоделической терапии больных раковыми заболеваниями. Ниже следует отчет Джоанны о третьем сеансе ЛСД, проведенном под наблюдением д-ра Коэна. Доза была 400 микрограммов.

Третий сеанс ЛСД-терапии

«Моей первой реакцией после начала действия препарата было ощущение все большего и большего холода. Казалось, как ни укрывайся, ничто не ослабит этот пронизывающий до самых костей колкий, неослабевающий холод. Позже трудно было поверить, что на меня пришлось навалить такую гору теплых одеял, так как в то время казалось: ничто не в состоянии осилить холод. Я попросила горячего чаю, который посасывала через соломинку.

Затем в какой-то момент я погрузилась в очень яркое переживание, все еще продолжая держать чашку с горячим чаем. Чашка превратилась во Вселенную, и все было абсолютно четким и реальным. Зеленовато-коричневый цвет чая растворился в закручивающемся водовороте. Не осталось никаких вопросов. Жизнь, смерть, смысл — все было здесь. Я всегда была здесь, все мы были здесь. Все было единым. Страх не существовал. Смерть, жизнь — все одно и то же. Свивающаяся кольцеобразность всего. Главное сильное желание — постичь мир, находящийся во всем. В слезе, скользящей по моей щеке, в чашке — во всем! Что за гармония, — думала я, — таится за видимым хаосом. Мне не хотелось потерять видение, и я мечтала разделить со всеми это знание. Тогда не сможет больше существовать разлад. Я чувствовала, что д-р Коэн сознает это вместе со мной. Затем вошел отец, и я попыталась поделиться с ним, чем могла из только что испытанного яркого переживания, стараясь выразить невыразимое. Что не существует страха и нечего бояться. Мы всегда находимся там, куда направляемся. Достаточно просто быть. Нет нужды беспокоиться, задавать вопросы, искать причины. Просто — быть. Я сказала ему о важности всех нас для поддержания движения в повседневном мире.

Я выпила горячий бульон и чай, стремясь к питанию и теплу. После перерыва вновь ушла в себя. На этот раз воспринимала унылые и грустные сцены из очень раннего периода жизни, с которыми уже была знакома по предыдущим сеансам. Картины приняли форму маленьких скелетоподобных существ, парящих в пустоте, ищущих, но не находящих пищи. Пустота — но не свершение. Тощие птицы в поисках еды в пустом гнезде. Какое-то ощущение себя и братьев одинокими, ищущими и не имеющими куда приткнуться.

В какой-то момент я погрузилась в грусть. Грусть как основную тему, тянущуюся из раннего детства через всю мою жизнь. Я осознала нарастающее усилие скрыть ее, проявить то, что людям, видимо, хотелось видеть во мне («улыбайся», «выгляди живой», «перестань грезить»).

Позднее, в ходе этого же сеанса, у меня возникло чувство, что некоторые избраны ощущать печаль, присущую миру. Если я одна из них, что ж, прекрасно. Я думала о всех детях, тянущихся к матерям, которых нет. Думала об остановках Христа на крестном пути и почувствовала Его страдания или, быть может, ту печаль, которую Ему пришлось испытать. Я поняла, что карма других людей — ощущать довольство, или силу, или красоту — что угодно. Почему бы радостно не принять печаль?

В другой момент я лежала на подушках, на мне было много шерстяных кашне, и было тепло, уютно. Я хотела быть рожденной не как личность, а, может, как радуга, яркая, красная, желтая, мягкая, прекрасная… Днем в какой-то момент я почувствовала центральное положение своего желудка. Мне явилось множество картин, где люди наслаждались едой, вспомнилась моя предшествующая тяга к чаю и бульону, и всегда, всегда что-то поступает ко мне в желудок… Я поняла, что сознаю это в своей повседневной жизни, постоянно стремясь как бы получить грудь, то есть заменяющую ее ложку, соломинку, сигарету. И никогда не считаю, что полученного достаточно.

Я осознала, что вновь стала ребенком: зависимым, но зато обладающим матерью (второй женой отца), заботящейся обо мне, которой хочется и нравится заботиться обо мне. Мне доставляло удовольствие получать то, чего я была лишена в детстве. Я переживала мгновенья радости от запаха и ощущенья плодов: прекрасного манго, груши, персика, винограда. Глядя на них, я видела движение клеток. Гораздо позже начала наслаждаться бутоном розы: бархатистым, благоухающим и прекрасным.

К концу дня я неожиданно поняла, что нашла способ узаконить свою вековечную грусть: для этого просто нужно стать смертельно больной. Ирония заключалась в том, что я обрадовалась и ощутила облегчение от такого открытия. Мне хотелось проникнуть в источник моей грусти. Я видела, что с самого начала матери нечего было дать мне; что на деле она ждала, чтобы я дала что-то ей. У меня действительно было больше чего дать ей, чем у нее — мне, но я ощутила это, как тяжкую ношу.

Я долго беседовала с отцом о печали, не понимая, что плохого в ней и почему она так нелюбима людьми. Я писала ему, как много растратила энергии, притворяясь довольной и счастливой или улыбаясь. Я говорила о красе печали: сладкая печаль, печальная сладость. О разрешении — и себе, и другим — быть печальными, когда та приходит. Печаль, возможно, не так популярна, как радость, непосредственность или веселье. Играя в них, я растратила огромную энергию. Теперь же я — просто есть: не есть то или это, но просто есть. Иногда это грустно, часто покойно, иногда чувствуешь гнев или раздражение, иногда — большое тепло и радость. Я теперь не грущу о том, что мне придется умереть. У меня гораздо больше приятных ощущений, нежели когда-либо раньше. Все тягостные надобности быть кем-то другим сняты. Я чувствую себя свободной от фальши и притворства. Мою жизнь пронизывают различные духовные переживания».

Член нашей группы, посетивший Джоанну в Калифорнии незадолго до ее смерти, привез волнующее описание ее повседневной жизни в оставшиеся дни. Она сохраняла интерес к духовному поиску и проводила несколько часов в день в медитации. Несмотря на быстро ухудшающееся физическое состояние, она, по-видимому, пребывала в душевном равновесии и хорошем расположении духа. Весьма примечательной была ее решимость не упустить ни малейшей возможности полноценно воспринимать мир до тех пор, пока это возможно. Джоанна настаивала, чтобы ей подавали ту же еду, что и другим, хотя к этому времени проходимость желудка была полностью блокирована, и она не могла ничего глотать. Джоанна медленно жевала еду, смаковала ее, а затем сплевывала в ведро. В последний вечер жизни она была полностью поглощена созерцанием заходящего солнца. «Какой великолепный закат», — были последние перед уходом в спальню слова. Той ночью она тихо скончалась во сне.

После смерти Джоанны ее родные и близкие, живущие на восточном побережье, получили приглашение присутствовать на поминках; приглашения, которые она еще при жизни написала каждому лично. Когда в назначенное время все собрались, то были поражены, услышав обращенный к ним с магнитофонной ленты голос Джоанны. Это было нечто больше, чем необычное и волнующее прощание. Как рассказывают участники, содержание и тон речи оказали мощное умиротворяющее действие на тех, кто с чувством глубокого горя пришел сюда.