Варюта принесла с собою не очень много червонных, но зато постель у нее была пышная: гора пуховиков и подушек, голландские простыни, атласные одеяла.

Когда Варюта увидала впервые постель своего мужа – в углу комнаты лежала охапка сена, прикрытая простыней, в головах небольшая подушка, а вместо одеяла старый плащ (такую постель Суворов завел себе еще с детства), – Варюта подумала, что тут спит Прохор.

– Прохор, ты больше спать здесь не будешь! Убирай вон этот сор! – сердито сказала она. – И кто тебе позволил натащить в комнату сена! От него ж блохи разводятся!

– Матушка барыня, это не моя постеля, – оправдывался ни в чем не повинный Прохор.

– А чья же?

– Барина.

– Какого барина? Что ты вздор мелешь? – накинулась Варюта.

– Нашего молодого барина, Ляксандры Васильича.

– Ты лжешь, негодяй!

– Вот крест святой, не лгу! – крестился на образа Прохор.

– Ну, все равно, чья бы ни была, ей здесь не место! Убирай вон эту дрянь! – сердито сказала барыня, подбрасывая носком туфли маленькую жесткую подушку Александра Васильевича.

Прохор уже собрал в охапку сено, когда на крик явился сам Суворов.

– Я, Варюта, солдат, а не барин-лежебока! – строго сказал он жене.

– А я не за солдата выходила замуж, а за генерала, – возмутилась Варюта. – Какой же генерал спит эдак, на полу, на сенной трухе?

Суворов не переносил прекословия. Он совсем прикрыл глаза и без того низко опущенными веками и глухо сказал:

– Меня, сударыня, поздно переучивать!

И, обернувшись к Прохору, который все еще держал в руках злополучную охапку сена, не зная, что с ней делать, крикнул:

– Тебе говорят, клади на место!

Обозленная Варюта выбежала из комнаты.

Это была их первая стычка.

Два дня супруги не говорили друг с другом. Василий Иванович пытался мирить их, но напрасно: у обоих супругов был неуступчивый характер.

Дело обошлось как-то само.

Однажды Василий Иванович, встав поутру, хотел поговорить с Сашей о разных хозяйственных делах. Старик заглянул в комнату к сыну. Сашенька был уже на ногах – он всегда вставал очень рано: сидел у окна и читал «Описание жития и дел принца Евгения Савойского». Но в комнате он был не один: в углу, на Сашиной спартанской постели, занимая собою все его сено, сладко спала, завернувшись в голубое атласное одеяло, дородная Варюта.

Мир был восстановлен.

С этого дня Варюта не возражала против жесткого мужнина ложа, и каждый спал у себя в комнате. Да Варваре Ивановне спать в одной спальне с мужем было и неудобно: муж вставал еще до света, а она просыпалась, когда уже давно отблаговестили во всех церквах к обедне.

Пока Варюта спала, весь этот беспокойный, шумливый курятник, все эти девки-горничные не тревожили Суворова. Он в тиши мог спокойно читать, думать о войне, о походах, о славе. Но как только просыпалась жена, весь дом ходил ходуном. Тотчас же начинались хлопанье дверей, беготня, суета, шум. Было похоже, точно в крепость ворвался неприятель.

Варюта хлестала девок по щекам, за дверью всегда кто-либо сдержанно плакал.

Все это выводило Суворова из равновесия. В службе он был так же строг к солдатам, как и к самому себе, но избегал шпицрутенов и сам никогда не мог бы ударить безоружного.

Варюта просыпалась и тут же, в постели, пила кофе. Куда девались парадная чистота и опрятность первых дней, первой недели замужества!

Неряшливость Суворову была горше всего. Он во всем любил чистоту и порядок. Он от каждого солдата требовал опрятности, сам был чист и аккуратен, а жена не мылась по неделям.

Александр Васильевич пробовал урезонивать жену, но, кроме скандала, ничего из этого не получалось.

«Вот выбрал папенька! Знатного роду, а такая тетеха!» – думал иногда он.

И, наблюдательный, он прозвал ее в уме «фаготом» – за всегдашнюю крикливость.

Суворов уже месяц был женат, но все никак не мог привыкнуть к этому. Каждый день повторялась старая история: когда Суворов утром видел в своих с детства родных комнатах какую-то чужую румянощекую, полную женщину, он думал одно и то же: «Когда же уедет эта гостья?»

Он не привык к семейной жизни, не любил спокойно сидеть на одном месте. Это было выше его сил.

С женщинами Суворов сталкивался мало. Мать Александра Васильевича умерла, когда ему шел четырнадцатый год. С сестрами Саша не водился, – они были значительно моложе его, да к тому же он все дни просиживал за чтением: у отца в комнате стоял большой шкаф, набитый военными книгами.

Потом, с пятнадцати лет, началась военная служба. Ну, еще в лагере или на походе ущипнуть за мягкий бок какую-нибудь смазливую маркитантку, посмеяться и пошутить – это куда ни шло солдату. Это, по всей вероятности, не считал для себя непозволительным ни Тюренн, ни Монтекуколи.[40] Но жить вот так, как он теперь, – байбаком, держась за женин салоп, – слуга покорный!

«Совсем обабился! Халата и трубки только недостает!» – сердито фыркал Суворов, вышагивая по комнате.

Александру Васильевичу не сиделось на месте.

Однажды он встретил в городе знакомого штаб-офицера из штаба графа Румянцева, которого Румянцев прислал в Москву по каким-то делам.

Штаб-офицер рассказал, что граф намеревается весной перейти Дунай и пробиться за Балканы, чтобы поскорее окончить эту войну, которая тянется вот уже шесть лет.

Это известие всполошило Суворова.

На следующее утро Суворов принял решение: сегодня же, не откладывая, ехать к армии.

– Вели запрячь тройку! – сказал он Прошке.

Варюта еще нежилась в постели, когда муж, в плаще и треуголке, пришел к ней проститься:

– Ну, Варюта, оставайся здесь с батюшкой, живите с Богом, а я – поеду!

– Куда же ты, Сашенька? Погоди, я тотчас встану, поедем вместе!

– Я к армии еду. На войне бабам какая ж работа, помилуй Бог! – усмехнулся Суворов.

Он поцеловал жену, которая от изумления не могла выговорить ни слова, и вышел из комнаты.

Когда он пришел к отцу, старик развел руками:

– Без сборов, ничего вчера не сказал. Раз-два – и в такую дорогу?

– Так, по-солдатски, раз-два, и надо, папенька! Какие же у нас сборы? Треуголка да палаш – вот и весь сбор наш! Армия не ждет. И так загостился! – весело сказал Александр Васильевич.